контейнеров, даже такой умный и серьезный стратег, как Пятый член Великого Магистрата, не мог предположить, что все их тщательно разработанные планы могут сорваться из-за одного человека — Савелия Говоркова, которого прозвали Рэксом в Афганистане, Зверем и Бешеным в тюрьме и Тридцатым в мафии. Но кто может предугадать свою судьбу? Только Бог и волхвы: человеку это не под силу…
Рассказ Воронова
Пока судьба готовила нашим героям новые испытания, они спокойно занимались своими делами, нисколько не подозревая, что над их головами сгустились зловещие тучи.
Воронов пребывал в радостно-возбужденном состоянии: Савелий сдержал слово, которое он дал генералу Богомолову, и выиграл пари. Доктора после упорных переговоров с «прилипчивым» генералом оставили в покое больного и вскоре были вынуждены признать, что его дела быстро пошли на поправку. Савелия готовили к выписке, правда, с оговоркой: «соблюдать домашний режим и не переутомляться».
Прямо из больницы майор поспешил сообщить эту новость генералу Богомолову, и тот был настолько удивлен, что попросил Воронова пригласить к телефону лечащего врача. Тот заверил, что более не видит причин задерживать больного в стационаре, если он будет соблюдать домашний режим. Когда врач вернул трубку Воронову, он услышал от генерала «поздравляю», сказанное таким тоном, что если бы Андрей не знал Богомолова, то подумал, будто тот огорчен этим известием. Словно подслушав мысли майора, Богомолов сразу же изменил интонацию и весело добавил:
— Ты, майор, не думай, я очень рад! Короче, завтра ты свободен: встречай братишку, машину я выделю, можете пользоваться ей хоть до утра. Повози его по Москве, а может, ему за город захочется. Отдыхайте на полную катушку, а послезавтра к десяти ноль-ноль ко мне в кабинет. Все ясно, майор? — Так точно, товарищ генерал! — в тон ему бодро ответил Воронов.
— Кстати, Говорову можешь не звонить: у него что-то с внучкой приключилось, и он срочно улетел к ней в санаторий.
— Она что, больна чем-то? — удивился Воронов. — А ты разве не знал? У нее врожденный порок сердца, с трудом отходили во время родов… Бедная девочка! С тех пор словно и не живет: по больницам в основном да по санаториям… Обещал позвонить, как только выдастся свободная минутка. Ты Савелию не говори об этом, не нужно ему пока лишних волнений.
— Понял, товарищ генерал! — Воронов вздохнул, прикинув, что придется ему выдумать, если братишка решит повидаться с Батей.
Когда Андрей переговорил с Богомоловым, он вдруг вспомнил о Зелинском, и на душе сразу же потеплело: нужно будет ему позвонить и сообщить приятное известие.
После того как сорвалась их встреча, Воронов выполнил обещание, данное Зелинскому, и они договорились встретиться в пять часов «на нейтральной почве», как сказал прокурор, у «Метрополя». Отвечая на вопрос Воронова, почему не прямо у него дома, он загадочно произнес, что это сюрприз. Когда Воронов в своем лучшем костюме подъехал на такси ко входу в «Метрополь» с огромным букетом роз для супруги Зелинского, предполагая, что им придется идти в ресторан, он увидел одного прокурора. Тот обнял удивленного майора за плечи, посадил к себе в машину и радостно сообщил, что они едут к нему на дачу.
У Воронова было такое выражение лица, что Зелинский, не выдержав, рассмеялся. Он стал расписывать, как супруга второй день готовится к встрече с «почетным гостем», только и говорит, что о Воронове и Савелии.
У Андрея совсем вылетело из памяти имя-отчество жены Зелинского, и он, сколько ни пытался, все никак не мог вспомнить: — Ты знаешь, Саша, Савка тоже вспоминал о… — Он смущенно прервался. — Надо же, стареть начал, что ли? — Зинаида Сергеевна!
— И как я мог забыть? — сокрушался Воронов. — Не переживай, ты же с ней и виделся, по-моему, всего пару раз. Немудрено и забыть, — успокаивал тот. — Так что ты хотел сказать о Савелии?
— О Савелии? Ах да, как только заходил разговор о тебе, он непременно вспоминал Зинаиду Сергеевну и тут на него что-то накатывало: замыкался в себе и мог целый вечер промолчать.
— Видно, зона вспоминалась. Это, брат, тяжелая штука. Зона! Слово-то какое противное! — Он поморщился. — Веришь ли, и мне она часто вспоминается. Казалось бы: они по ту сторону забора, я по эту, а если подумать, то мы тоже жили как подневольные. Конечно, с лагерем не сравнить, но все-таки! Столкнешься с чем-то таким, что душа твоя не принимает, бьешься, бьешься — и все как об стенку горох. Нет, об стенку горох хоть звук издает какой-то, а здесь — как в вату! Никакой отдачи, никакого звука! Мне бы помочь таким, как Савелий, еще нескольким, но не получилось. Он ведь был единственный… Представляешь, единственный! А безвинных… — Он с тяжелым вздохом покачал головой. — Много! Очень много!
Воронов бросил на него быстрый удивленный взгляд.
— Знаю, что ты хочешь сказать, — тут же подхватил он. — Прокурор — и вдруг такое говорит. Да, прокурор! Но я знаю больше, чем другие, и сейчас всеми способами стараюсь помогать тем, кто попал туда по недоразумению или по ошибке. И мне не важно, по чьей ошибке: следователя, судьи или по своей собственной. Можешь мне поверить, что у меня больше, чем у кого-либо, поднадзорных дел. И ты знаешь, я нисколько не жалею, что работал в колонии. Мне это помогло увидеть все как бы изнутри места заключения.
— Ты считаешь, что колония слишком суровое наказание для преступника? — заметил Воронов. — Давай сразу договоримся, — горячо произнес Зелинский. — Есть преступление — и преступление! Украденная буханка хлеба и убийство человека — совершенно разные вещи! Одно убийство может отличаться от другого, несмотря на то, что жизнь убитому все равно не вернешь. Одно дело — хладнокровно разработанное убийство, и совсем другое — совершенное при самообороне. Это абсолютно разные преступления!
— Так суд и относится к ним по-разному, не так ли?
— Так! — согласился прокурор — Но я имею в виду не сроки наказания, само собой разумеется, что они разные. Я имею в виду места, где отбывают наказание. Все сидят в одной и той же зоне. И что получается? — Что?
— Случайно оступившийся человек, осознавший свою вину еще во время следствия, оказывается среди тех, для кого преступные действия — образ жизни. Тех, кого, как говорится, уже ничем не исправишь. Как ты думаешь, что может ожидать оступившегося человека в колонии?
— Вряд ли здесь можно ответить однозначно, — задумчиво проговорил Воронов. — Для этого нужно знать его характер, силу воли…
— Людей, обладающих силой воли, очень мало, а тех, кто мог бы выдержать два, три, тем более четыре года в колонии строгого режима и не сломаться — и того меньше. Вроде справедливо поступая со всеми преступившими закон, общество приговаривает их к лишению свободы, но в конечном счете наказывает само себя. — Не понял…
— Ну как же? Случайно оступившийся человек, отбывая наказание с теми, кто тюрьму считает матерью родной, тоже становится преступником. То есть общество само увеличивает их число. — Так что же делать, всех отпускать, что ли. — Нет, этого я не предлагаю.
— Какой-то замкнутый круг получается: сажать плохо, и не сажать тоже плохо. — Ты правильно заметил: вроде бы замкнутый круг… Но! — Зелинский поднял указательный палец. — Выход есть. Он заключается в дифференцированном подходе не только к личности преступника, не только к характеру преступления, но и к местам отбытия наказания.
— Строить для оступившихся отдельные колонии, когда страна и так нищая? Ты посчитал, сколько потребуется средств для этого?
— В том-то вся и штука, что никаких новых колоний строить не нужно! — устало возразил Зелинский. — Вполне хватит и тех, что у нас имеются. — Опять не понял!
— Я считаю, что деление на общий, усиленный, строгий и особый режимы — давно отжившая система. Почему человека сразу отправляют на строгий режим, если у него уже есть судимость? Приведу пример: подросток совершил глупость и отбыл наказание на «малолетке»; лет через двадцать допустил какую-то провинность, за которую получил срок, и его, заметь, по закону, автоматически отправляют на строгий режим. Нет, я уверен, что это в корне неверно! Мне кажется, что в наше законодательство должны быть внесены существенные изменения, прежде всего в Уголовный кодекс. Но и это не решит проблемы, если в
