Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

дрожащего Грега Рикио: «Я сказал тебе пять — пять их должно быть, остолоп!» — «Но пятый не вместился в композицию, гранд...» — «К черту твою композицию! Помещу тебя кое-куда — сразу вместится! — бушевал Эдмондо Бетан­кур, редко вскипавший. — Как смеешь называть челове­ком подонка! Подонки они, понимаешь, олух!» — «Пппонимаю, как не пппонять, вевеликий маршал, сейчас нарисую», — как в лихорадке колотило мастера кисти, прикованного взглядом к Кадиме, зевавшему тут же на сундуке. Четыре вакейро окружали на холсте одного-единственного каморца, один вакейро стрелял в него из ружья, другой занес меч, еще двое — мачете и копье, а посрамленному автору творения было так худо — по­мертвел весь, — что маршал смягчился: «Ничего, ничего, успокойся»... Вдруг да не вынесло б сильного страха, разорвалось бы ничтожное, жалкое сердце Грега Рикио, нужен был мастер кисти великому маршалу. «А это не­дурно, я бы сказал, мастерски написал... — и кивнул на вторую картину, на которой два вакейро шарили в карма­нах убитого каморца; один из них был спиной к зрителю, второй — лицом, и страшен был его вероломно-злобный взгляд. — А как выразительны глаза канудосца-бандита! — похвалил, ободряя, великий маршал. — С кого срисо­вал?» — «Не прогневаетесь, великий?..» — «Спраши­ваю — отвечай». — «С вашего главного проверщика, с Педро Карденаса». — «А-а... — Маршал прошелся разок-другой. — Надеюсь, понимаешь, что если проболтаешь­ся?..» — «Нет, нет, неужели посмею, прикажите, переде­лаю...» — «Нет, оставь... Преподнесешь мне картину при избранных гостях, и держись высокомерно, не то в поро­шок сотру, а когда похвалю — повыше задери свой соп­ливый нос да отверни спесиво чумазую рожу, понял? Уничтожу, если забудешь...» — «Понял, грандис...» А полковник Сезар, при всей своей занятости, не терял даром времени, по крупицам подбираемого там и сям, — по настойчивой просьбе овдовелой Сузи, не признавав­ шей любви без риска, выдал ее за Каэтано, разведя того с женой. Вырядившись мужчиной, довольная Сузи (ноч­ному стражу куда легче было подловить ее) на цыпочках кралась к великолепному дворцу грандхалле и, шепнув охране пароль: «Четырежды семнадцать — один», — дело­вито проходила с одним из караульных в тайную комна­ту, где развалившийся на черной тахте полковник дожи­дался своей обольстительнозадой Сузи, а тремя-четырьмя комнатами подальше пленительная апатичная Стелла равнодушно выбивала из рояля бравурную музыку, а еще дальше, намного дальше, в Средней Каморе, вто­рично ожененный Каэтано взирал на ложе супруги, где две продолговатые подушки, прикрытые одеялом, изо­бражали Сузи. Спустя короткое время по всей Каморе все же разносилось: «Три часаааа нооочиии... (тут Каэтано вздыхал, восклицал: «Ух, полковник, мать твою так и разээтак!..») — и бодро заканчивал: — Всеее гениииальнооооо!!!!» А в Канудосе в это самое время уставший за день Сенобио Льоса, присев под деревом и припав затыл­ком к холодившему стволу, закрыв глаза, извлекал из заточенной в руках его шестиструнной печали легкие, мягкие звуки — такие, чтоб не развеялись сны уто­мленных трудом канудосцев. Удивительно, необычно звучала гитара под пальцами великого кузнеца, неумелая в иных руках... Казалось, двое, если не трое, играют одновременно... Эх, кому было знать, кроме закрытых глаз, как удавалось Сенобио Льосе выражать уйму вся­ких историй одновременно...

Давайте посмотрим и на скитальца, все-таки он для нас главный; видите, съежился, окатываемый волнами страха, — перед Мичинио стоял. Сощурив глаза, смотрел на него самовластный главарь жагунсо, и злобно взбле­скивали под золой раскаленные уголья.

— Значит, вправду нет больше денег, малыш?

— Нет, — еле выдавил из себя Доменико, лицо горело, спина леденела. — Хотя... как же нет — еще сорок драхм и несколько грошей.

— Эти крохи ты мелким птахам скорми, малый, а я птица иного полета, сопляк...

И беспощадным огнем полыхнули жуткие глаза.

— Значит, нет других денег?

— Нет, честное слово... — И вспомнил: есть, есть еще, как же, как он забыл о них! — Тысяча драхм... В Краса-городе, у срубленного дерева!..

Мичинио пошел к нему своим страшным шагом тяжелым и легким, жестко ухватил за грудки каатинговой рукой, грубо притянул к себе помертвевшего скиталь­ца — близко-близко нависло страшное лицо над бессильно откинувшим голову — и в упор спросил:

— Почему же скрывал?! — И вздрогнул испуганно — Мичинио вздрогнул! — оттолкнул Доменико, грозно об­шарил глазами комнату, с ножом в руках подкрался к шкафу, рванул дверцу — никого, обернулся стремитель­но, уставил злобно пылающий взгляд на тахту, припод­нял свисавший край пестрого паласа и ловко запустил нож под тахту, но понял по звуку — и там никого, и все равно заглянул; потом осторожно подошел к сундуку, ухватился тихо за ручку, с ножом наготове, и разом под­нял резную крышку, — никого!

«Ищет брата Александро, — осенило Доменико. — Брата Александро...»

Приободрился скиталец и испугался — что, если лютый каморец прирежет единственную его надежду? Но в комнате не было больше вещей, и не было закутка, где бы прятался кто-либо... Мичинио настороженно при­открыл узкую дверь, велел задумчиво: «Позовите мне Чичио!» И когда, пресмыкаясь, приполз Чичио, уни­чижаясь холуйски, главарь жагунсо сказал равнодушно и все же деловито:

— Войну ведем сейчас, и великой Каморе надобны деньги. Вместе отправитесь в Краса-город, мои халеко, пешком, соберитесь, на рассвете подойдите к воротам Среднего города, выпустят вас. Ножа с собой не брать. На пятую ночь, как заберете деньги, — сразу назад, в пу­ти не мешкать, ни с кем в разговор не вступать. Если хоть пальцем тронете друг друга из-за денег и вообще, кишки из вас выпущу. Ты, Чичио, отлично, знаешь, что ждет за это. А ты, сосунок, не вздумай смыться с деньга­ми, — о как зловеще взблеснули уголья глаз, колюче пронзили, прожгли расширенные зрачки перепуганного Доменико, — из преисподней достану, на дне морском найду...

На рассвете Доменико отправился к воротам Средней Каморы. Медленно выявлялся из мрака город. Петэ-доктор шел рядом, нес запас еды на дорогу. Оба были в де­ревянных накидках-щитах и масках. Оказалось, рано пришли — еще не изволил явиться Чичио, но часовой от­крыл им массивные ворота и выпустил Доменико из Ка­моры. Накидку-щит он сдал. Петэ-доктор стоял рядом, обвязанный крепкой веревкой, второй конец которой надежно намотал на руку страж, — в двадцати шагах от него, в Каморе. Хорошо, что Петэ-доктор провожал, ободрял ласковым взглядом — заметно было и сквозь уз­кие щели.

— Сколько драхм привезешь?

— Тысячу.

Безмолвно завывая, разрывался, рассеивался мрак.

— Тебе известно, на что их употребят?

— На борьбу с этими канудосцами. — И захотел про­явить хоть толику ума. — Жестокие они люди, вон как изувечили каморцев.

Петэ-доктор снял маску, оглянулся и, ухватив его руками за голову, притянул к себе, прямо в ухо шеп­нул:

— Носы и уши отрезаны у злосчастных дней пять спустя после смерти. Я врач, Доменико, меня не про­вести.

— Как... — у Доменико перехватило дыхание. — Как, и глаза потом выкололи у трупов?..

— Да, и глаза.

— Кто ж надругался так?..

— Их молодчики, — доктор указал пальцем.

Блекло проглядывалась в сумерках Камора.

— Зачем... Для чего?..

И сам сообразил.

А доктор пояснил шепотом:

— Враги они им... Хочешь узнать все?

Доменико испуганно отстранился и печально опустил голову.

— Сказал — из преисподней достанет меня, на дне морском найдет.

— Кто, Мичинио?

— Да.

— Как знаешь...

У Доменико закололо в глазу — что-то попало; он крепко тер веки, с трудом раскрывая их время от време­ни, и сквозь слезы тускло поблескивал трехъярусный город.