Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— У меня часы приема, надо предстать в хорошем виде, а непременное условие для этого — массаж. Уразу­мел?

— Да.

— Он прекрасно услужил мне, Доменико, видишь — разрумянился я. Но, с другой стороны, чьей кожи посмел касаться! Могу ли спустить подобное? — бесстрастно по­высил голос полковник и двинул массажиста кулаком.

Тот отлетел, растянулся на полу, и все, кроме Доме­нико и Мичинио, завосхищались: «Что за удар, гранд­халле! Золотая у вас рука, грандхалле!..» В глазах Мичинио запылали уголья, с невыразимым отвращением взирал он на валявшегося... А тот радостно воскли­цал:

— Ах, как изящно вы меня стукнули, бесподобно, кля­нусь вашей шуйцей!

— Довольно, пошел вон, — бросил полковник, а поле­тевший на пол массажист сам протянул Анисето три звонкие драхмы и, низко кланяясь полковнику в спину, безмерно довольный, выбрался из комнаты.

— Это часть его дохода, моя потешка, и надо тебе знать, что часть дохода... — и неожиданно оборвал се­бя — надоело, видно: — Хватит, начнем! Шестью три — семь!

На пороге возник слуга, угодливо улыбнулся полков­нику, а тот спросил Анисето:

— Кто первый, мой сержант?

— Капрал Элиодоро, грандхалле.

— Впустить.

Не обычным путем, а со стороны непроходимой каатинги вошел в Город ярмарок Мендес Масиэл. Два па­стуха из сертан издали приметили странного путника в длинном одеянии. Оба вакейро, Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, сдвинув двууголки на глаза, чтобы не ви­деть приехавших на ярмарку постылых каморцев, стоя­ли, скрестив руки, возле стада, привалившись к стене и упираясь в нее подогнутой ногой. Внезапно оба разом вскинули головы — заметили подходившего к зарослям каатинги чужака. Насмешливо прищурились, дожидаясь, когда он повернет назад, — никому не пройти было через колючий кустарник. Изведенная зноем жестокая каатинга, совсем как голодный, жаждущий людоед, набрасыва­лась на каждого, кто подходил к ней, вонзала в опло­шавшего тысячу когтей, разрывала на нем одежду, а выпускала только ценой вырванных кусков мяса; сама ж, освеженная кровью, удовлетворенно встряхивалась, но прежде чем впитать кровь и мясо, метала раз-другой скрюченную клешню в стонавшую рядом жертву и, если доставала, выдирала из него еще кусок плоти, а ошалев­ший человек кидался на безопасную проторенную тропу. Случалось, что, остервенев от боли, человек в умопомра­чении топтал каатингу, и тогда она запускала когти-клешни ему в тело, в глотку, и жертва, вывалив от ужаса глаза, обезумев, погружалась в гибельные ласки, а на­утро обвившая ее каатинга лицемерно улыбалась солнцу, самодовольно воздевала к нему окровавленные ветки-щупальца, разбросав вокруг себя обглоданные, оцарапанные кости.

Что на свете могло привести вакейро в замешательство, но Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса от изумления опустили скрещенные руки и подогнутые ноги, не сумев ни окликнуть, ни остеречь неразумного путника — очень уж сурово и твердо он шел, а когда вступил в смерто­носные заросли, оцепенели, пораженные, — такого не до­водилось видеть ни одному вакейро: ветки каатинги от­кинулись в стороны, распластались, и, хотя длинное одеяние скрывало ноги путника, Мендеса Масиэла, они все же видели, как уверенно и гордо ступал он. Потря­сенные Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса только и су­мели, что сняли двууголки и, боясь дохнуть, мяли их в руках...

— Немного нескромная у меня просьба, большая, грандхалле, — начал капрал Элиодоро.

— Не смущайся, мой капрал, — сказал мишурный полковник карлику. — Ни с чем дурным ко мне не при­шел бы.

— Просьба невелика, очень неловко, жену хотел бы представить вам, грандхалле, почтительно смотрел Элиодоро. — Дитя шевельнулось у ней в утробе, а в наро­де считают, знаете, мудр народ, говорят — кого женщина увидит после того первым, с тем и будет схож ребенок, а лучше вас, грандхалле, прекраснее вас...

— Очень хочешь, чтоб на меня походил?

— Сильно очень, да, грандхалле, да...

Полковник, польщенный, прошелся по комнате и заметил:

— Если уж так сильно хотел, умная ты голова, при­гласил бы к ней с самого начала, хи-хи...

— Хи-хи-хи, ха-ха-ха, — подхватил восхищенный шут­кой Элиодоро.

— Видишь, Доменико, — полковник улыбнулся капра­лу, — видишь, какой славный у тебя хозяин?! Где она...

— В приемной ждет, с завязанными глазами.

— Разрешим ей войти? Но сперва послушай меня... — Полковник подошел к зеркалу, поправил волосы, на­строенный шутить. — Вообще-то при рождении все равно на Анисето будет похож.

— Лицом, грандхалле? — испуганно вырвалось у Элио­доро.

— Всем своим видом, хале, — снова соизволил пошу­тить полковник, — но только с неповязанным ртом, надо думать, и будет орать, вопить, — и глубокомысленно до­бавил: — Что на свете лучше ребенка, хале, долгоблагоденствия великому маршалу.

— Долгоденствия солнцу трехъярусной Каморы.

— А если пойдешь купить игрушку ему, взгляни пре­жде на этого вот, — опять сострил полковник, указывая пальцем на Доменико.

На полке держали скитальца.

— С ним как быть, грандхалле? — капрал Элиодоро кивнул на Анисето. — Сами понимаете, женщина есть женщина, и если она скользнет вдруг взглядом в его сто­рону, пропал я...

— А ты бы что посоветовал?

— Не поставить ли его спиной к нам.

— Нет, мой капрал, так больше мужественности...

— Тогда, может, боком...

— Нет, нет, боком еще хуже.

— А если боком, чуть выставив ближнюю к нам но­гу, — как на картинах Грега Рикио, для прикрытия срам­ного места...

— И так не пойдет, а Грег Рикио поистине знает толк в ракурсе.

— Да, да. А вы что посоветовали бы?

— Думаю, лучше всего на карачки стать... Согласен?

— Да, грандхалле.

— На карачки Анисето! — И воскликнул: — Шестью три — семь!

— Слушаюсь, грандхалле, — на пороге браво выпятил грудь шустрый сержант.

— Ввести женщину с завязанными глазами, Норберто! — приказал полковник, довольный. — Ну, набрался, кукляшка, ума, хотя бы самую малость?

И когда удивительный путник прошел мимо оцепе­невших Грегорио Пачеко и Сенобио Льосы, те невольно шагнули следом.

Высоко держа голову, прямой, неизвестный гневно озирал все вокруг, с затаенной яростью переводя горя­щий взгляд с вакейро на вакейро, повергая их в смяте­ние. Каморцев старался не замечать, а когда схватывал ненароком краем глаза, у него жилы на шее вздувались. Он шел с непокрытой головой, длинные волосы падали на плечи, длинное свободное одеяние взбивало пыль на дороге. Приехавшие на ярмарку сертанцы смотрели на него почтительно, что-то влекло к нему, но последовать за ним решились двое — Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, а Мендес Масиэл, обойдя одну лавку, навис над головой человека, тихо перебиравшего четки в тенечке, и спросил:

— Ты Мендес Масиэл?

Не поднимая головы, ответил сидевший:

— Да.

— Что тут делаешь?

— Ничего, жду.