Эллен нехотя поплелась на кухню, наполнила раковину горячей водой, капнула жидкости для мытья посуды и затеяла морской бой с тарелками и чашкой. Розовая чашка с золотой каемкой – вражеская подводная лодка, она притаилась на глубине и ждет, когда над ней пройдет мирная тарелка. И готовит удар. Бум, плюх! Торпеды со стороны порта! Эллен прижималась животом к раковине, чтобы пакет не выпал. Печенка остывала, от нее срочно надо бы избавиться.
– Господи, Эллен, ничего-то ты не можешь сделать по-человечески! – Мать вошла в кухню и, оттолкнув Эллен от раковины, принялась за работу. – Иди купаться!
– Но ведь еще рано. Как же моя любимая передача? Я хочу посмотреть телевизор.
– Марш, я сказала!
Отец стонал. По пути в ванную Эллен бросила на него взгляд. Землистое, мокрое от пота лицо. Отца явно только что вырвало, голова запрокинута, рот приоткрыт. Руку он прижимал к груди, дышал с трудом, хрипел. Взглянув на Эллен, он окликнул ее: «М-м-м…» Отец всегда звал ее так. В доме вечно толпилось столько девчонок – его дочери, их подруги, соседские дочки, – что все стали для него на одно лицо. Разумеется, он знал, что Эллен – его дочь. Но он невыносимо уставал. Работа отнимала у него все силы. При виде Эллен в голове у него всплывало множество имен, и он не всегда мог вспомнить, как ее зовут.
– М-м-м… – позвал отец.
Тот раз был последним, когда Эллен видела его живым и слышала его голос.
Эллен наполнила ванну, послушно разделась, сложила одежду точно, как учила мать. Для Жанин Дэвидсон величайшим жизненным достижением стала покупка маленького бунгало. Номер сто девяносто два по Уэйкфилд-авеню принадлежал к загадочному лабиринту типовых одноэтажных построек, выросших после войны. С того самого дня, как они с Дугласом въехали сюда, все свое время и силы Жанин тратила на сакральное поддержание порядка – по ее представлению, иначе в собственном отдельном доме и нельзя. Она до ужаса боялась, что в ней разглядят уроженку бедных рабочих окраин, недостойную этого благопристойного, холодного и невыносимо чистого домика. Потому-то Жанин и не позволяла себе расслабиться и порадоваться жизни и своей семье.
Мать Эллен свято верила, что для всякого дела есть свое правило. И в доме Дэвидсонов все делали по правилам, даже одежду в ванной складывали по правилам.
Под безупречно сложенную стопку одежды Эллен сунула печенку. Теперь ее не зароешь в саду. Придется запихнуть в портфель и по дороге в школу выбросить в мусорный бак. В животе у Эллен урчало. Есть хотелось отчаянно. Эллен с тоской подумала о миндальном пироге, все еще ждавшем ее на столе. Но ванна – тоже неплохо. Эллен продолжила игру в морской бой. Губка – вражеская подводная лодка, она притаилась за скалой (у левой коленки) и подстерегает мыльницу – мирный корабль с грузом бананов и сахарного тростника.
– Алло, доктор Филипс? Это миссис Дэвидсон, Уэйкфилд-авеню, сто девяносто два, – донесся до нее голос матери. Особенный голос, торжественный – для врача и страхового агента, который заходил по четвергам.
Эллен нравился их адрес. Как песенка. У-эйк-филд-а-ве-ню, сто-де-вя-но-сто-два. Широкая улица, вся в огнях. Одна среди десятков, сотен точно таких же. Только пошикарней, да еще и с полем для гольфа в конце.
– Мой муж Дуглас заболел! Его тошнит. Трудно дышать и… да… в груди. Спасибо. Дом на правой стороне улицы, сразу за автобусной остановкой.
Доктор Филипс приедет на «ягуаре». Эллен затаила дыхание: что-то случилось. Если затаить дыхание, все про тебя забудут и можно подглядеть, как взрослые занимаются взрослыми делами. Ее зовут Эллен Дэвидсон, ей восемь лет, у нее прямые темные волосы, карие глаза и худенькое личико. Больше всех на свете она любит Берта Ланкастера. А еще ей нравится светящийся шарик на ниточке и альбом наклеек с видами природы. Но самая заветная ее мечта – лошадь. Будь у нее лошадь, Эллен была бы самой счастливой на свете и ни о чем больше не просила, никогда в жизни. Каждый год она писала письма Санта- Клаусу и просила вороного скакуна с атласными боками, но так и не получила его. Каждый год на Рождество она выбегала утром в гостиную и выглядывала через окно в сад. «Пусть он будет там! Пожалуйста!» В мечтах ей виделось: конь стоит на газоне, за кустом сирени, вороной, величавый, бьет копытом, храпит и ждет ее. И зовут его Гром.
– Эллен, мы не можем завести лошадь, – твердила мать. – Где нам ее держать?
– В саду. Или в сарае, когда дождик. Рядом с газонокосилкой, ей там хватит места. Я буду за ней ухаживать. Чистить. Ездить верхом на поле для гольфа.
Этот разговор повторялся каждый год под Рождество. Каждый год Эллен мечтала, ждала, а мать вздыхала. И дарила дочери совсем не то. Настольные игры, новое платье, кукольный домик, карманный радиоприемник – ничто, ничто не могло заменить вороного жеребца с гладкими боками и густой гривой, который ждал бы Эллен за кустом сирени.
Приехал доктор. Голос его гремел по всему коридору. Почему у врачей всегда такие громкие голоса? Эллен затаила дыхание. Досчитала до двухсот сорока семи, хотя после ста девяноста считать пришлось очень быстро, скороговоркой. Ну и ничего, пригодится, если нужно будет прятаться под водой от изменников-пауни.
– «Скорую», пожалуйста. – Доктор говорил по телефону, по их телефону. Интересно, оставит он деньги в коробочке, как это делала миссис Маккензи из дома напротив, когда по воскресеньям звонила матери в Инвернесс? – Уэйкфилд-авеню, сто девяносто два. Сердечный приступ…
Эллен подняла руки и посмотрела на пальцы. Они побелели и сморщились. Вода в ванне остыла, но вылезать было страшно.
Появиться в самый разгар суматохи? Ни за что. Ее там только не хватало. Отложив губку, Эллен замерла, прислушалась. Ее дыхание – гулкое, хриплое – отдавалось эхом во влажном воздухе. За дверью привычные, будничные звуки: бубнил телевизор, урчала вода в трубах. Где-то залаяла собака. Вышла соседка, миссис Барр, вынесла мусор, хлопнула крышкой бака и вернулась к себе на кухню. Эллен покрылась гусиной кожей. Холодно.
– Хочу лошадь, – прошептала Эллен. – Хочу, хочу, хочу…
Приехала «скорая». Раздался звонок. Мать вышла.
Эллен услыхала шум, топот по коридору. От парадной двери до гостиной – десять шагов. Не больше, не
