Наступала тридцать пятая годовщина Октября, третья для меня в тюрьме и лагере. Мы удрученно сидели на вагонках в полутемном бараке; только что закончился налетный обыск. К нам мимоходом заглянул Коля Павлов.
— Флаг виден! Точно! На крышу залезть — и видно! На Вихоревке!
Я приткнулся головой к боковой балясине. Передо мной поплыли красные флаги на улицах Москвы. Флаги, флаги… Огни иллюминаций, огромные электрические цифры «35»…
Среди флагов и огней на меня смотрели высокие портреты Сталина, с нарисованным мудрым лицом, с нарисованными добрыми глазами…
Я вздрогнул, очнулся. Красные круги вертелись в полумраке барака, как фейерверочные колеса.
Кто-то тихо спросил:
— Товарищи! Здесь все — советские?
— Все!
— И кажется, коммунист не один я… Давайте по-настоящему встретим наш праздник… Закрой дверь!.. Прикрути лампочку!
Тот же тихий голос запел в темноте:
Дверь раскрылась. В дверях — надзиратель Рябченко. Свет из коридора падал на его растерянное красноватое лицо с тонко прорезанными морщинами. Надзиратель не понимал, что происходит, не знал, как действовать…
— Свет зажечь! — крикнул он.
Мы продолжали петь в темноте.
Рябченко потоптался в дверях, шумно вздохнул и ушел.
…Двадцать первого декабря вечером Марцынюк ходил по баракам и объявлял:
— Сегодня день рождения товарища Сталина. Разрешается послать внеочередные письма!
Я писал жене:
«Желаю тебе душевного покоя и здоровья… Живу надеждой и верой… Мы встретимся!..»
…Зима навалилась всей своей сибирской тяжестью. Каптерка не отапливалась. Стены и пол были ледяные. Высокие, до потолка, стеллажи запорошил иней. Изморозь лежала и на мешках. Длинные, отяжелевшие, они напоминали замороженных рыбищ в серебристой чешуе. Просто так, рукой, не возьмешь — опалят холодным огнем. Перчатки у меня (как у кладовщиков и продавцов) с наполовину оголенными пальцами. Тащишь мешок с полки, и будто опустил руки в прорубь.
Тяжелее всего было переступать порог этого ледяного склепа. На дворе — пятьдесят, а в каптерке, казалось, все сто! Хорошо, если приходили заключенные порыться в своем барахле. Тогда лазишь по полкам, стаскиваешь, укладываешь мешки — и теплее. Но ежели никого нет, а ты обязан положенное отдежурить, то как ни пляши, как ни хлопай руками, все равно окоченеешь. В таких случаях я, подобно обезьяне, карабкался по стеллажам, без надобности ворочал мешки, сбрасывал их, прыгал вниз, поднимал, швырял на прежние места. Такая акробатика согревала меня, помогала убивать время.
— Ось тоби и тепле мистечко! — посмеивался Харитон Иванович Дидык. — Выйдешь на свободу — неначе в цирк поступишь, ей-бо!
Принес в каптерку свой рюкзак врач Штейнфельд — сутулый, седой человек с глубоко грустными глазами.
— У вас тут холодней, чем на папанинской льдине! — сказал он. — Почему печку не поставят?.. Но вы не страшитесь этого холода. Помните, на земле все же много тепла… Наведывайтесь ко мне! — сказал Штейнфельд, уходя из каптерки.
Я и впрямь быстро воспользовался приглашением доктора. На другой день, съев что-то недоброкачественное, почувствовал острые боли в желудке. С трудом, корчась и стоная, переступил порог третьего корпуса. В процедурной был фельдшер Василий Решетник. Он только что приготовил для кого-то шприц с камфорой. Увидев, что и на мне нет лица, он мгновенно сделал укол. Откуда-то издалека донесся его тревожный голос:
— Леонид Григорьевич! Дьяков умирает!..
…Я открыл глаза. Около сидел в белом халате Штейнфельд, держал меня за кисть руки.
— Пульс наполняется, — спокойно сказал он. — Что вы такое съели?
— Не знаю. То же, что и все.
— Типичная пищевая токсикоинфекция. Мы уже ввели вам глюкозу и строфантин… Все будет преотлично!
Леонид Григорьевич долго сидел возле меня в пустовавшей палате следил — как пульс. Заговорили о «делах» и следователях.
— Перед вами — «террорист, пробравшийся в Кремль с диверсионными целями», — грустно улыбаясь, говорил Штейнфельд. — Я спросил у следователя Кедрова, в Кемеровском МГБ:
— В чем же конкретно я должен признаться?
— В том, что хотел взорвать Кремль, — с железным хладнокровием произнес он.
— Ни больше ни меньше?.. А чем же я мог взорвать?
— Шашками.
— Шашками рубят, а не взрывают!
Кедров разозлился.
— Не прикидывайся дурачком! Тротиловыми шашками! У них огромная взрывная сила.
— Откуда же я их брал?
— Это вот ты мне и должен сказать! И еще: как ты умудрялся их проносить?
— Наверно, в докторском чемоданчике? — подсказал я.
— Что-о?.. Это неправдоподобно! — отмахнулся Кедров.
— В таком случае, я их, вероятно, накапливал под Большим Каменным мостом? Или лучше… под храмом Василия Блаженного?
Так мы с Кедровым и не договорились о «конкретном». Тем не менее в приговоре особого совещания я был зафиксирован как «пытавшийся совершить диверсию»… Потом, на смену Кедрову, пришел следователь Шкуркин. Тот иную песню завел:
— Расскажи о своих связях с буржуазным миром!
— Никаких связей не было! — сказал я. — У меня там ни родных, ни знакомых.
— Ладно, ладно, хватит извиваться. Мы все знаем… Решили тебя и всю твою семью отпустить за границу. Не нравится у нас, катитесь на легком катере…
— Никуда я не поеду, — с возмущением заявил я.
— Вон как?.. Может, патриотом себя назовешь?
— Назову. Я — патриот и коммунист!
Шкуркин подошел ко мне и, ничего не говоря, — кулаком в подбородок. Я вскочил, схватил стул и замахнулся им:
— Убью!
Шкуркин отскочил в сторону и тут же, в секунду, из волка превратился в овечку.
— Ну, ну, успокойся!.. И нервишки же у тебя, доктор… Я тоже нервный, хватил через край. Ну ничего… Больше об этом говорить не будем.
Обвинение в «попытке к измене родине» не состоялось…
Штейнфельд говорил с гневным блеском в глазах:
— Весь ужас в том, что наши «дела» придумываются! Да, да, высасываются из нашей крови! Это делают мерзавцы-карьеристы. Среди них, я убежден, и шизофреники, и сознательные преступники!.. А тех и других знаете что порождает? Злокачественная «система»! Следователю за каждое быстро полученное
