— Почему жена часто пишет?
— Любит.
Он отвалился на спинку стула.
— Что за ответ?
— По существу вопроса, гражданин начальник.
— Развязно держишь себя!
— Не понимаю…
— Тон, тон какой? У тебя номер на спине, а я офицер. Понимаешь разницу?
— Разницу между нами?.. Понимаю.
— То-то же!.. Шестнадцать писем, три бандероли! Черт ее бери!.. Загружает почту, цензуру… Вот не отдам, а? — Он осклабился. — Не отдам, и точка!
— Вы все можете, гражданин оперуполномоченный. Даже можете отнять у несправедливо заключенного единственную радость.
— «Несправедливо»!.. Страдалец! Может, коммунистом себя еще считаешь?
— Считаю.
— Ишь, какой!.. А жену воспитать не сумел. Коммунист, ха! Она же у тебя верующая!
— Откуда вы заключили?
— Откуда?.. Из писем. Что ни письмо, то «слава богу», «слава богу»!.. Чего улыбаешься?..
Ребром руки он сдвинул на край стола пачку писем, бандероли. Одна из них свалилась на пол.
— Забирай!
Я схватил почту. «Вера, милая, ты и не подозреваешь, какую силу шлешь сюда!»
— Разрешите идти?
— Обожди.
Он вышел из-за стола, поскрипывая сапогами. Сунул руки в карманы брюк. Остановился против меня.
— Ты не имеешь права называть себя коммунистом. Это вызов органам! Понял? — повелительно спросил он.
— Не понял!
— Называть себя коммунистом, находясь в лагере, ты не и-ме-ешь пра-ва!
— У меня вообще нет никаких прав, гражданин начальник, кроме права мыслить.
— Иди! — Лицо его и шея стали пунцовыми. — За мысли срок даем!
Нервничал оперуполномоченный…
Нервничал и Этлин. Он приказал доставить к нему лежавшего на койке престарелого генерала, профессора Гельвиха.
…Недели две назад я познакомился с Петром Августовичем Гельвихом. На его имя поступил денежный перевод от родных. Рано утром я вошел к нему в четвертый барак. Худой старик с трясущимися руками в одном белье стоял у койки, держался руками за спинку, приседал до полу и сиплым голосом считал:
— Раз, два… три, четыре…
— Что это вы, генерал?!
— Гимнастика…
Он остановился. Перевел дыхание. Подтянул сползавшие кальсоны.
— Вы ко мне? Присаживайтесь, прошу.
Решительным жестом указал на табуретку. Сам опустился на край койки.
— Чем могу быть полезен?
— Зачем, генерал, вы утруждаете себя такими движениями?
— Не утруждаю, а укрепляю. Хочу сохраниться… Мне нельзя умирать. В голове одно открытие… Должен передать правительству…
Узнав о присланных деньгах, сморщился:
— Зачем они? Карандаш и бумага нужны!
— Что же раньше не сказали? Достану вам и бумагу и карандаш.
— Неужто? — обрадовался старик. — Вот спасибо, голубчик!.. Формулы, понимаете, формулы замучили, спать не могу, а записывать некуда и нечем… Цифирь знаете, какая штука?.. Удерет из башки — и баста! Лови потом… Мне же, голубчик, во-семь-де-сят!.. И трудиться я начал с тысяча восемьсот… постойте, постойте!.. — Он потер желтый лоб. — Да, совершенно верно: с восемьдесят шестого. Уже в тринадцать лет давал мальчишкам домашние уроки, ре-пе-ти-тор-ствовал. Надо было на хлеб… Отец — учитель, чего он там… Так когда же, голубчик, соблаговолите бумагу и карандаш?
— Сегодня!
— Покорно благодарю. Весьма рад знакомству, весьма… А вы, а вас за что?..
Я недоуменно повел плечами.
— Та-ак-с! Понятно… Скажите, а вы обо мне на воле слыхали?.. Нет?.. Гм!.. В таком разе честь имею отрекомендоваться: лауреат Сталинской премии!.. Нет, я не иронически, нет. Вполне серьезно. Не верите? Честное слово!.. Первая степень.
Кряхтя, он полез в тумбочку, достал старый, потрепанный номер «Известий». Разгладил.
— Прошу… Из дома прислали. Надзор вето не наложил, да-с. Только при мне. Не выпускаю из рук. Это моя радость, мой паспорт, это… — у него слегка задрожал голос. — …может быть, моя лебединая песня!
«Известия» от 14 марта сорок первого года… Публикуется первое постановление о присуждении первых Сталинских премий выдающимся деятелям науки и техники, литературы и искусства. Петр Августович Гельвих удостаивается премии первой степени за работу «О рассеивании, вероятности попадания и математическом ожидании числа попадания», опубликованную в тридцать четвертом году; за второй труд — «Теоретические основания выработки правил стрельбы», напечатанный в тридцать шестом; и, наконец, за третью научную работу — «Стрельба по быстродвижущимся целям», оконченную в сороковом году.
Внизу полосы — портрет Гельвиха: цветущий старик, пышные седые усы, полукруг белых волос над открытым широким лбом, на груди орден Ленина…
Я перевел взгляд на заключенного Гельвиха: высохший человек, голый череп, редкие усики-колючки. Но в серых глазах, глубоко-глубоко, искорки живого ума…
— Неужели?..
— Да, это я… Бывший я… — глухо произнес он. — Шесть лет тюрьмы, голубчик. Что вы хотите?.. — Он сморщился. — Был лев, а нынче драный кот!.. Холодно что-то…
Генерал натянул на плечи грязновато-желтое одеяло.
С койки поднялся пожилой человек с буро-синим лицом, подошел и, не веря, заглянул в газету.
— Э-хе-хе, генерал, генерал!
Из статьи, напечатанной в этом же номере, я узнал, что труды Гельвиха имеют огромную практическую ценность. В них обоснованы современные способы ведения артиллерийского огня. Они занимают видное место в мировой артиллерийской науке… Использованы при разработке стабильных учебников для военных академий и училищ. Исследование об эллиптических ошибках позволило правильно решить сложнейшую проблему — поражение ненаблюдаемой цели.
— В чем же вас обвинили? — с отчаянием спросил я.
— Во вредительстве… Все мои работы объявили вредительскими… Дайте кружку.
Он отпил немного воды.
— Тут еще не обо всем… В начале века ваш покорный слуга изобрел противоцеппелинную пушку. Не слыхали о такой? — Гельвих оживился. — Сам рассчитал, сам образец сделал, да-с!.. Пушку установили на воздушном дредноуте. Назывался он, к вашему сведению, «Илья Муромец». А в небо не подняли. Смелости не хватило…
Вошел со шприцем в руке молодой фельдшер, прямой, тонкий.
Гельвих засуетился. Приподнявшись на койке, протянул мне руку.
— Не смею более задерживать.
В этот же день я принес Гельвиху карандаш и тетрадку.
Днем и ночью испещрял он ее цифрами, в которых билась неуемная мысль ученого. Но при обыске
