жива, конечно.
Утром они вдвоем совершили прогулку верхом по парку. Когда подъехали к дому, их встретил Клаус — в ночной пижаме. Он проснулся и, невзирая на строгие наставления Фелькерзама, выбежал прямо из постели на крыльцо. Только Маренн сошла с лошади, он повис у нее на шее.
— Привези мне в следующий раз обезьяну, — попросил задорно. — Живую!
— Немного поздновато, — Маренн обернулась к Шелленбергу. — Надо было заказывать у Роммеля, когда он находился в Африке. Теперь — ни Африки, ни самого Роммеля, — она вздохнула. — Но ничего, Клаус, — приободрила мальчишку, — что-нибудь придумаем. Будешь водить обезьяну, как собаку, на поводке.
— Вот еще, придумали герр Клаус, — Шелленберг шутливо возмутился, — а крокодила не хотите? На поводке?
— И это тоже в Африке, — добавила Маренн, — которой нет. Но, может быть, найдется в зоопарке. Я узнаю.
Она поднялась в спальню. Оставшись одна, взглянула на себя в зеркало. Какое-то странное, горькое чувство охватило ее. Сколько раз обещала Скорцени, сколько раз обещала себе, что этой связи будет положен конец. Но на деле все оказывалось слишком трудно. Вальтер любил ее, она знала это. Она разрывалась между ними обоими. Но про себя знала точно — то, что однажды сказала Скорцени, но больше сказать не отважилась. О лагере, о собственном положении при нем. И еще она хорошо понимала, что никогда не сможет забыть обугленные остовы домов исчезнувшей деревеньки под Москвой, разрушенную церковь, плачущие глаза старика-монаха, испуганный взгляд чудом спасшегося русского мальчика. Что-то надломилось тогда.
Если бы не эта морозная ночь, озаренная пожаром, она бы, возможно, и не ответила на чувства Вальтера, постаралась бы не ответить. Она осталась бы верной. Но, увы… «Я не твой отец…» — эти слова врезались в память. Возможно, если бы она была свободна, как в восемнадцатом году, она поступила бы точно так же, как поступила, когда маршал Фош приказал расстрелять безоружных французских солдат на нейтральной полосе — она ушла бы, уехала, простилась с ним навсегда. Не в силах принять того, что произошло. Но все обстояло иначе — она в самом деле была пленницей и сама выбирать ничего не могла. Но и оставить все, как прежде, тоже было невозможно. И она ушла… другим путем. И вот оказалась здесь, в Гедесберге. Любовницей бригадефюрера.
Она не слышала, как вошел Вальтер. Он подошел ближе и, нежно проведя ладонями по ее обнаженной спине, обнял се, целуя плечи и шею.
— Любимая моя, голубка моя, — проговорил негромко. — Только с тобой я отдыхаю. Только с тобой мне легко. Только с тобой я счастлив, дорогая…
Требовательно зазвонил телефон. С сожалением отпустив Маренн, Вальтер подошел к столу и снял трубку.
— Почему вы так долго не подходите к телефону, Вальтер? — послышался раздраженный голос Гиммлера. — Вчера вечером я имел разговор с фюрером. Вы мне срочно нужны. Приезжайте.
— Слушаюсь.
Шелленберг положил трубку и повернулся к Маренн.
— Извини, — улыбнулся он.
— У рейхсфюрера совсем нет личной жизни, — ответила она с притворным сожалением, одеваясь, — все его время занимает государство. И нам нужно следовать его примеру…
Едва она закончила фразу, телефон зазвонил вновь.
— Это опять он, — предположила Маренн.
Засмеявшись, Вальтер снова снял трубку.
— Да, сейчас, это тебя, — протянул трубку Маренн. — Джилл. Оказывается, бодрствует не один рейхсфюрер. Мой секретарь тоже уже на службе.
Маренн подошла к телефону.
— Да, слушаю. Доброе утро, Джилл. Что случилось?
— Тебе звонил профессор де Кринис, — услышала она голос дочери. — Уже два раза. Он всюду разыскивает тебя…
— Пожалуйста, скажи ему, — Маренн вздохнула, — я буду в клинике через полчаса. И попроси его вызвать ко мне штурмбаннфюрера Грабнера, у меня есть к нему важное поручение.
— Хорошо, мама, — из трубки понеслись короткие гудки.
Она повесила трубку, повернулась к Вальтеру. Они молча посмотрели друг на друга и засмеялись. Подойдя, он долгим поцелуем приник к ее губам. Потом отпустил.
— Иди. Тебя ждут.
Она кивнула, заметив.
— Я так поняла, что тебя тоже.
В Кракове вице-король Польши гауляйтор Ганс Франк расплылся в улыбке, выходя навстречу Маренн из-за широкого рабочего стола, стоящего посреди залы, служившей ему кабинетом.
— Я очень рад, уважаемая фрау Сэтерлэнд, что при вашей общеизвестной занятости вы сочли возможным посетить меня, — сказал он, пожимая руку.
— Я выполняю поручение рейхсфюрера СС Гиммлера. Он поручил мне передать вам вот эти документы. Прошу, — с холодной любезностью Маренн протянула папку Франку.
Она давно уже привыкла к тому, что в кабинетах высокопоставленных нацистских бонз она чувствовала себя так, как будто играла роль в срежиссированной кем-то пьесе, где каждый лицедействовал, создавая «немеркнущий» образ для истории. Франк не был исключением. Его наигранная манера общения, театральность, с которыми она сталкивалась не впервые, и сейчас бросились ей в глаза. Она украдкой оглянулась, не снимают ли их для кинохроники. Но нет, с того момента, как дверь за адъютантом губернатора, сопроводившим ее к Франку, закрылась, они с гауляйтором остались одни.
Конечно, никакой нужды, а тем более желания, лишний раз заезжать к немецкому правителю Польши у Маренн не было. Любые документы от рейхсфюрера могли доставить и без нее, и весьма быстро. Но, не желая будить лишние подозрения всесильного шефа гестапо до поры до времени, Шелленберг не назвал Мюллеру истинной причины визита Маренн и своего адъютанта в Польшу и Аушвиц. Он нашел подходящий предлог — секретные бумаги, которые должен был доставить Фелькерзам, и самая обыкновенная медицинская проверка лагерной больницы, которую время от времени проводили инспекторы из Берлина Конечно, фрау Сэтерлэнд была слишком заметной фигурой, чтобы считать в Аушвице использованные медикаменты и проверять отчетность. Обычно такую работу выполняли мелкие сотки. Мюллер не мог не обратить на это внимания. Но в Кракове все еще располагались крупные немецкие госпитали — тут уж все слилось воедино, и шефу гестапо ничего не оставалось, как дать добро. Уже в Кракове решили, что с документами к Франку пойдет одна Маренн, а Фелькерзам тем временем соберет сведения о Бруннере, что известно о его деятельности в местном подразделении абвера, который после июльского заговора перешел в непосредственное подчинение бригадефюрера Шелленберга.
— Рейхсфюрер Гиммлер не мог найти для меня более очаровательного гонца, встреча с которым была бы мне так приятна, — делая вид, что не замечает ее холодности, губернатор принял документы, небрежно бросил их на стол и, весело хохотнув, предложил присесть.
— Признаюсь, я восхищаюсь, фрау Ким, вашим талантом и самоотверженностью, — продолжил через мгновение, расхаживая по кабинету. — Мне рассказывали, что в Сталинграде вы лично командовали солдатами, державшими оборону госпиталя, и не пропустили противника, пока последний раненый не был эвакуирован транспортным самолетом. Это поразительно. Какая стойкость!
— Благодарю, господин гауляйтор, — спокойно ответила Маренн, — но многими достижениями я обязана поддержке рейхсфюрера.
— Знаю, знаю, — Франк снова широко заулыбался. — Вы все без ума от рейхсфюрера. И надо отдать ему должное, он защищает вас повсюду и всегда. Только тронь кого-нибудь из ваших. Однако, должен вам заметить, мы тоже в последнее время тесно сотрудничали со службой СС. Например, депортация. Это же целая проблема. Мы депортировали в рейх почти миллион польских рабочих. Позвольте предложить вам рюмочку коньяка.
— Нет, нет, спасибо, господин гауляйтор.
