наступление. Она старалась говорить весело, даже беспечно, но получалось плохо — сама слышала.
— Почему обязательно из Берлина, — он пожал плечами. — Если немец, то из Берлина? Вовсе нет. Я родом из Гамбурга, слышали о таком городе? Это очень большой порт. Я там родился, провел все детство. Мой отец офицер, он был тяжело ранен на Первой мировой войне, под Амьеном. Вскоре после войны умер. Мать заболела чахоткой и тоже умерла, — Крестен сделал паузу. Лизе показалось, что при упоминании о матери лицо его помрачнело. — Меня воспитывала ее сестра, баронесса фон Крайслер, и я очень признателен ей за доброту, — он снова слабо, как-то натянуто улыбнулся. — Закончил военную академию. Теперь — на фронте. Недавно был ранен, под Киевом. Из госпиталя выписался досрочно, вернулся в свою дивизию. Вот получил награду, — добавил он иронично и указал на Железный крест на кителе. — Холост, своей семьи не имею, — последнее замечание он произнес с усмешкой. — Вас что-то еще интересует, фрейлян?
— Нет, — смутившись, Лиза потупилась. — А ваш денщик? — вдруг вспомнила она, желая только одного, — поскорее задать вопрос, чтобы Рудольф отвлекся и не смотрел на нее, читая в сокровенной глубине сердца. — Он раньше служил у фон Крайслеров, а теперь с вами?
— Нет, — Руди качнул головой, — он всего лишь солдат. Но очень слабый солдат, в физическом смысле. Ему доставалось во взводе и от командира, и от сослуживцев. Я взял его к себе, чтобы было легче. Он весьма усерден, умеет быть благодарным.
Они просидели в ресторане допоздна. Посетители постепенно разошлись. Подошел официант, с угодливым поклоном напомнил:
— Господин лейтенант, мы закрываемся.
— Что? — Руди обернулся. И вдруг без слов положил на стол сначала пистолет, а потом… денежную купюру, сверху. Не перепутал, все сделал так, как и хотел, заранее зная, какое произведет впечатление.
— О, господин лейтенант, — пролепетал официант, побледнев, — вы можете оставаться, сколько пожелаете, — и поспешно ретировался, даже не взяв чаевых.
— Вы говорили, Лиза, что были пианисткой, — Крестен кивнул на стоявший на сцене рояль.
— Да, — подтвердила она, — я училась в консерватории. Закончить не успела.
— А вы знаете немецкую музыку?
— Конечно.
— Тогда сыграйте мне, — попросил он.
— Но я давно не репетировала, — попыталась возразить она. — Наверное, многое забыла…
— Вы не забыли, — уверенно сказал он. — Сыграйте, Лиза. Завтра утром мы уезжаем на фронт. Я буду вспоминать этот вечер.
— На фронт? — она вскинула глаза. — Как? Так быстро?
— Да, время стремительно, фрейлян. Не надо тратить его на то, чтобы ссориться с гестапо, — он понизил голос. — Ведь вы не предали своего шефа, как я понял. А как же вы предали Родину?
Лизу точно обухом ударило. Она сдернула руки со стола, даже не успев сообразить, что выдает этим себя. Да. Он догадался обо всем, не зря она его боялась. Первое впечатление, как часто бывает, оказалось правдиво. Он словно читал в ее душе, понимал ее такой, какой она была, а не той, какой желала казаться. И не на секунду не заблуждался с самого начала.
— Я не могу играть, — ответила она резко и встала из-за стола. Рудольф взял ее за руку и усадил снова. — Не волнуйтесь, фрейлян, — проговорил он так же тихо, — я не провокатор, просто я понимаю немного больше, чем ваши шефы. И не веду игры, которую ведут они. Меня уже завтра утром не будет здесь. Но будьте острожны, фрейлян Лиза, вас заманят в ловушку, вы даже не заметите как. Вы ввязались явно не в свое дело. Вы слишком тонки и чисты. Разве еще не поняли, когда вас сдали в гестапо? Дальше они будут действовать еще более жестко…
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — возмутилась Лиза и объявила: — я ухожу. Простите меня, лейтенант, но я очень устала, а меня завтра рано вызывает шеф. Прошу меня не провожать, я дойду сама, здесь близко.
— Воля ваша. Настаивать не смею. — Руди Крестен равнодушно пожал плечами. — На всякий случай: наш эшелон отправляется завтра в 14.00, — сообщил он, словно рассуждая сам с собой. На Москву.
Последняя фраза прозвучала как-то особенно жестко и хлестко. Услышав ее, Лиза остановилась и пошатнулась. Ей стоило огромных усилий, чтобы не обернуться и не выдать себя еще больше. Но совладав с волнением, она ушла. Крестен больше ничего не сказал и следом не вышел.
Всю ночь Лиза не сомкнула глаз, ожидая ареста. Но за ней не пришли. «Неужели он все-таки не донес? — мучилась она в догадках. — Но почему? Почему? Может быть, ему нравится, загнав мышь в ловушку, наблюдать, как она отчаянно пытается освободиться? Конечно, в нем есть странности. Но внешне — вполне нормальный человек. А нормальный человек, тем более немец, эсэсовский офицер, обнаружив врага, должен донести в гестапо. Он давал присягу — он обязан поступить таким образом. Почему же он донес?» Чем больше Лиза размышляла об этом, тем больше Руди Крестен казался ей чрезвычайно опасным человеком. Куда опаснее, чем все, кого она встречала прежде, даже в гестапо. Ведь он руководствовался не фактами, а какими-то только одному ему понятными принципами. Кто он? Коллекционер душ? «Хорошо, что он уезжает», — подумала Лиза с явным облегчением. Она бы не хотела, чтобы он задержался в Таллинне еще хотя бы на день. Даже на час.
Не хотела, но на вокзал поехала. Она прекрасно понимала, что Рудольф намеренно назвал ей час отбытия эшелона, уверенный, что она не утерпит, приедет. Лиза боролась с собой, клялась, что и ноги ее не будет на вокзале. Но к двум часам, — ничего не смогла с собой поделать, помчалась, схватив свой автомобиль.
Когда Лиза приехала па вокзал, погрузка войск уже заканчивалась. Вокзал был оцеплен охраной, но благодаря абверовскому удостоверению ее пропустили. Она вышла на перрон. Перед вагонами суетились солдаты и офицеры, слышались громкие слова команд, ревели, заползая на открытые платформы, танки. Солдаты закатывали орудия, укрывали их брезентом и маскировочной сеткой. Повсюду стояли ящики с боеприпасами, в ожидании погрузки, упакованные медикаменты и продовольствие, баки с бензином. Штатских на перроне не было видно: эшелон никто не провожал, он уходил секретно, под строгой охраной.
Ругая себя за проявленную слабость, Лиза прошла по перрону. Она то и дело останавливалась, поднималась на цыпочки, стараясь за головами снующих взад и вперед военных увидеть Руди. Но никак не находила его. Лиза даже рассердилась. «Как можно найти человека в такой сутолоке? Шутка ли сказать, целая дивизия на погрузке, да еще со всем своим снаряжением!» Ведь он знал, что она придет, был уверен наверняка. Вышел бы хоть на минуту в здание вокзала. Впрочем, насколько она теперь понимала Крестена, такие поступки были совсем не в его стиле. «И зачем я только приехала!». Лиза уже не просто сердилась — раздражение ее достигло предела.
Кто-то толкнул ее, небрежно извинившись, кто-то, наоборот, отдал честь. Танк перегородил перрон — он никак не мог въехать на мостик, и вокруг него нервно бегали члены экипажа, пехотинцы и кто-то из технической обслуги. Наконец танк подался вперед и медленно пополз на платформу. Когда он сдвинулся с места, подняв столб последождевой грязи, вырвавшейся из-под гусениц, Лиза наконец увидела Руди. Он стоял далеко от нее, на другом конце перрона, в серой полевой форме и беседовал с офицерами. Обернувшись, он посмотрел в ее сторону. Лиза обрадовалась и помахала ему рукой. «Сейчас подойдет», — подумала она. И опять не угадала. Она могла поклясться, что он заметил ее, однако не торопился. Ощутив обиду, Лиза повернулась, чтобы уйти. «Зачем только приехала сюда?! Принесла нелегкая» — досадовала она мысленно. Ведь факт ее пребывания на перроне во время отправления дивизии вскоре станет известен Замеру. Он наверняка спросит ее, что она делала здесь? Провожала знакомого офицера? Никто не провожал, а она провожала? Как это неосторожно, неосмотрительно — малознакомый лейтенант все время ставил ее в двусмысленные положения, более того — он ее провоцировал, а она поддавалась. Но думать надо было раньше. Сама напросилась, кого винить?
Досадуя на собственную глупость, Лиза шла по перрону, обходя машины и торопящихся закончить работу солдат, обратно к вокзалу. Она не оглядывалась — зачем? Внезапно толкотня и неразбериха, как показалось Лизе, прекратились. Послышались громкие слова команд. В несколько минут перрон опустел. Военные заняли свои места в вагонах и на открытых платформах. Осенний ветер гнал по пустому перрону
