последней моде, зачернены также и белки глаз. Рядом с ней супруга князя Алексея Петровича, ожидавшая возвращения мужа в обществе двоюродной сестры, выглядела скромно и неинтересно.
Лица княгиня Вассиана не забеливала и не румянила столь ярко, белки глаз не чернила, да и зубы у нее оставались белыми, что считалось уж совсем неприличным, по понятиям московских щеголих. Одета также не по-татарски ярко: летник из материи сребротканой, а вошвы к нему черного бархата с расшитыми по нему серебряными узорами. И украшений немного.
— А, чай, побогаче нас будешь… — выговаривала сестрице Ирина Андреевна.
Сердобольная княгиня Шелешпанская попыталась было поучить свою отставшую от моды сестрицу, но византийская красавица усердия к советам ее не проявила, и княгиня оставила ее в покое. В обществе Ирины Андреевны и ее девушек Вассиана едва не умирала от скуки и даже обрадовалась, когда на дорожке, ведущей от хозяйственного двора в сад, появилась сгорбленная фигура Емельяны Феодоровны. Все развлечения тут же кончились. Девки, парни, шуты разбежались кто куда. Браниться Емельяна Феодоровна начала издалека, злобная татарская брань в ее сумбурной речи иногда перемежалась членораздельными словами:
— Ты погляди, матерь Божья, что устроили тут! Не знаете разве, что преподобный Ефрем говаривал: «Бес зовет нас гуслями, песнями, да свирелями!» В Кормчей записано митрополитом нашим Кириллом, чтоб изгонять из церкви, кто забавой время проводит да игрищами! Отступники! Что учинили — козлогла- сованием бесов призывать! А ты куда глядишь? — накинулась она на сына и со всего маху огрела его посохом по плечам. — Ты зачем Ирину на двор выпустил? И иноземку эту, еретичку, рядом с ней посадил, чтоб она развращала супружницу твою своими речами богохульными? С ума ты что ли спятил, Афонька? Женщина — гнездо ехидны, двенадцать раз нечистое существо, сколько можно тебя учить!
— Прости, виноват матушка, виноват, — жалобно застонал Афанасий, целуя сморщенную материнскую руку и заискивающе заглядывая ей в глаза.
— Пошла к себе, быстро! — грубо крикнул он на побелевшую пуще пудры своей княгиню Ирину и больно ударил ее плетью, едва не попав по лицу. Ирина закричала, запричитала, пала на колени, воздев руки к небу. Вассиана поддержала ее под руку:
— Вставай, я провожу тебя, — спокойно произнесла она, не обращая внимания на истошную татарскую брань Емельяны.
— Оставь ее! — в угоду матери прикрикнул на Вассиану Афанасий и тоже замахнулся плетью. Но не тут-то было. В то же мгновение между ним и княгиней Белозерской выросла молчаливая фигура капитана де Армеса, который недвусмысленно положил руку в черной бархатной перчатке на эфес своего длинного клинка.
Намерения его не оставляли сомнений, и Афанасий, опешив, отступил. Вассиана поспешила проводить Ирину Андреевну в ее покои. По дороге молодая княгиня Шелешпанская горько плакала, слезы текли из глаз, черны от краски, и мешались с белилами на лице. В покоях Ирины, в самой глубине дома, с окнами, выходящими на все тот же скотный двор, обнесенный высоким забором, Вассиана уложила сестрицу на скамью с невысоким приголовником, покрытую бархатными полавочниками и одеялом, подбитым соболиным мехом, которая служила Ирине постоянной кроватью, и вытерла шелковым платком слезы с ее лица.
— Ну, успокойся, успокойся, — уговаривала она Ирину вполголоса, — все уже прошло…
— Как бы не так, — сквозь рыдания проговорила та, — как я завидую тебе, Вассианочка, живешь ты с Алексеем Петровичем душа в душу. Он тебя не бьет. По всему видно, любит, заботится, совета спрашивает. Вот и защитника приставил, чтоб пальцем никто тронуть не смел. А мне старая карга эта Емельяна всю жизнь отравила, змея подколодная. Ведь если бы не она, по-другому бы ко мне и Афанасий относился. Вот, говорят, терпеть надобно, бабья доля такая, а у меня уж и мочи нет. Сведет она меня в могилу, ей одной Афанасий достанется.
— Афанасий твой сам хорош, его оправдывать не стоит, — возразила ей Вассиана. — Мне, конечно, облегчение, что Алексей мой осиротел рано да в разъездах часто бывает, меня с собой берет, нет нужды мне с престарелыми родственницами его дружбу особую водить. Но и будь я на твоем месте, терпеть бы не стала.
— А что бы ты сделала? — затаив дыхание, Ирина перестала плакать и приподнялась на скамье.
— Я бы отомстила им обоим. За себя и за детей своих. Чтоб не повадно было впредь.
— А как?
— Ну, ты сама подумай. Способов много разных есть…
— Я отравлю ее, — решительно заявила вдруг Ирина.
— А как ты яд достанешь, если не выходишь из дома никуда, и ни одного верного человека при тебе нет? — с сомнением покачала головой гречанка. — Попросишь кого из дворовых — выдадут тебя с потрохами. А если и получится: не дай Бог откроется потом! Сама знаешь, какая участь тебя ждет. Живьем в землю закопают, только голова торчать будет, а каждый прохожий будет опорожняться на тебя да поплевывать. На кого детей кинешь? Да если и не откроется — в вечном страхе жить счастья мало.
Гречанка помолчала. Ирина неотрывно смотрела на нее в напряженном ожидании.
— Ты донос на них напиши, — наконец промолвила Вассиана почти шепотом. — Голос жены, как голос холопа, всегда во внимание примут, если дело идет о злоумышлении на царскую особу, или на царевича малого тем паче. Царь ведь, знаешь наверное, нервической лихорадкой страдает, трясет его болезнь частенько. Вот и напиши, что свекровь твоя да муженек исцеление от недуга того знают, а сказать не хотят, вреда царю желают. Сама увидишь, что получится. Царь никак не поправится, не лечится недуг такой травками да примочками, а на что еще Емельяна твоя способна? Вот и избавишься от них обоих. Хозяйкой в доме останешься, вдовицей, как Емельяна нынче, и спокойно жизнь свою проживешь. Ты пиши, покуда я здесь. Мой человечек тот донос и отнесет. Сама ты куда выйдешь и кого попросишь? А там дело скоро сделается. Что же мучиться всю жизнь?..
— Ох, и умна же ты, сестрица, — Ирина Андреевна покраснела от возбуждения. — Ох, верное дело подсказала. Только одна у меня кручина, сестрица, неграмотная я, писать не выучилась.
— Это не беда, — успокоила ее Вассиана, — если ты согласна, мой человек сам все напишет и отнесет, куда следует. Ты только волю свою вырази, хочешь, али как? Если нет, то и разговору не было между нами.
— Хочу! — Ирина порывисто вскочила на кровати и схватила Вассиану за руки. — Ох, как хочу, настрадалась я… Ради детей пойду…
— Мужа и другого найти можно будет потом, — подбодрила ее решимость Вассиана, — у тебя вон какое хозяйство останется. На такое добро и молодой позарится… Ну, так сказать мне человеку моему, чтобы все устроил?
— Скажи.
— А не отступишь? Поздно будет. Завтра поутру гонца к государю пошлю.
— Не отступлю.
— Тогда спи спокойно, — Вассиана ласково погладила сестрицу по волосам, — скоро мучениям твоим конец. А я пойду, пожалуй, а то не приведи Господь, опять столкнусь с Емельяной.
Вассиана расцеловалась с Ириной и пошла в свою спаленку. Войдя в мрачную и сырую келью свою, княжна увидела, что капитан де Армес уже ждет ее там.
— Завтра поутру, — распорядилась она сразу же, — донос напишешь на Емельяну и сына ее Афанасия, что злоумышляют на царево здравие, лекарство нужное знают, а выдать знание свое не хотят. От лица Ирины напишешь. По-русски, но с ошибками, понял? Она — полуграмотная. Передашь Андоме, чтобы подбросил Иоанну или кому там следует в удобное время. Хватит уж, накричались да надрались вволю. У бедной Ирины выкидыш за выкидышем от них.
— Так Андома денег попросит или камни, — напомнил де Армес.
— А ты ему пообещай. Куда он денется, он уже весь наш с потрохами, зельем алчности одурманенный, а заартачится — так и дай побрякушку фальшивую, разобраться что к чему он не успеет — недолго осталось ему с нами торговаться. Новости у тебя есть? — спросила она, усевшись с ногами на постель и беря на руки дремавшего на подушке пифона.
— Как не быть, госпожа, — довольно улыбнулся испанец и низко поклонился. — Смею доложить, покончено с Юсуфом.
— Совсем покончено? — спокойно поинтересовалась она.
