Культура шрамов

фортепьянные аккорды, звуки шторы, окружающей машину, торопливый шелест разворачиваемой материи, и галогеновые лампы осветили цветочный узор, выхватили силуэт модели автомобиля, качающейся туда- сюда, костлявую фигуру Дичка, копошащегося среди проводов и разноцветных гирлянд на мэсленом полу.

Кертис… Кертис…

Джози — хотя я не воображал, не звал — дергала меня за рубашку. За последние несколько минут она прибавила в росте и годах и лишилась волос. Ей было шестнадцать, она собиралась уйти из дома, пуститься в долгое странствие — прочь от той Джози, которую я знал и с которой вместе рос. Теперь она доходила мне до плеч, ее бритая голова почти утыкалась мне в подбородок, длинные сережки болтались из стороны в сторону: она неодобрительно качала головой.

Тебе пора вмешаться. Какая же это терапия?

«Заткнись на хрен. Я что — просил тебя это говорить?»

Она состроила гримасу, помолодела и снова скатилась в десятилетнее состояние, как раз к концу стадии кудряшек и началу стадии светло-зеленого платьица, когда юный жирок исчез и остались почти одни только кожа да кости. Она принялась хныкать, и, несмотря на все, что творилось вокруг меня (ревела машина, проносясь по Дичковой части зала, его голос делался все более зычным, сухой лед щекотал мне гортань, беспокойные пациенты Душилища буянили в другой комнате), я решил уделить ей время, губами осушить слезы, стекавшие у нее по щекам, погладить ее по волосам. Для Джози я всегда находил время — неважно, какая была стадия или какая ночь, я всегда находил время для моей сестренки.

Но, едва только я наклонился, собираясь коснуться ее, она стремительно выросла, снова смешав все возрастные ориентиры, и оттолкнула меня к шторе.

Не прикасайся ко мне, не испытывай меня, не используй меня! — прокричала она и убежала в другой конец зала.

Щелчок шевелился. Отвлекшись на Джози, я и не заметил, как он пришел в движение. Он неожиданно принялся убирать все, что раньше вывесил. Я помчался к магнитофону, чтобы вынуть фортепьянную музыку, и, дабы почтить неомузыкантов из Эколь дю Терапи, поставил Ино [21] — образную запись с экзотическими звуками джунглей, длинными аккордами, приправленными звериными голосами, шелестом листвы и тому подобным. Фотографии и бумажные листы, которые он так старательно и яростно исписывал в течение нескольких последних дней, теперь срывались с веревок с прищепками, раздирались пополам, затем — на четвертинки, на восьмушки, и обрывки взлетали вверх, будто конфетти, переливаясь в красно-сине-зеленом освещении лампочек. Это не годится. Совсем никуда не годится. Щелчок явно реагирует на новое окружение, а порой реакция бывает такая, что только берегись. Оставьте кого-нибудь в поле, среди стада баранов: не всегда люди становятся пастухами, иногда они ведут себя как мясники; овцемания, ягнята на бойне… Первоначальное взаимодействие со средой, воссозданной при средотерапии, может быть самым рискованным; Щелчок же так много времени потратил на проявку и печатание фотографий, на записки, что было больно смотреть, как он планомерно уничтожает плоды собственного труда (и вещественное доказательство моего). Пока он глядел на свое прошлое в обрывках погубленных снимков и записей, я видел, как летает посреди звуков леса мое будущее, обезглавленные Выход и Паника мелькают среди разорванных снимков фургона и падают вместе с обрывками записей: Никогда не трогай мою голову… Я снова и снова слышал голос матери… Ты вышел из меня, помни это, и мои глаза видели все, что в тебе можно увидеть…

Двенадцатое правило психотерапии гласит: никогда не вступай с пациентом в отношения на личном уровне.

Тринадцатое правило психотерапии гласит: когда тебе нужно вмешаться — вмешивайся.

До меня донесся откуда-то треск древесины и бодрые восклицания нескольких голосов. Я видел, как Джози, по-прежнему бритоголовая, бросает в мою сторону злобные взгляды и продолжает пятиться от меня, прислонившись спиной к стене. Дичок стоял возле занавесок, свисавших вокруг проволочной модели автомобиля. При виде его силуэта я почувствовал дрожь, от его голоса у меня поползли мурашки по коже, он же продолжал звать пропавшего брата и яростно тер себе голову, которая хаотично тыкалась в занавеску. Почему ты мне не отвечаешь… что я тебе такого сделал?…

Через несколько минут все до единой фотографии будут уничтожены — я лишусь какой бы то ни было зацепки. Негативы останутся, но посреди такого тарарама, творившегося в зале, я не мог быть уверенным, что их не постигнет та же участь, а в таком случае я окажусь у разбитого корыта: никто не поверит, что я добился какого-то успеха с Щелчком — очередным немым, обреченным на бессловесное существование. Давай посмотрим, Сэд, значит. Щелчок провел у тебя три недели, и ты утверждаешь, что за это время он не только сам научился проявлять и печатать фотографии, которые иллюстрируют его семейную жизнь, но еще и снабдил их письменными пояснениями? И все это — после стольких лет, проведенных в различных учреждениях, где он только глазел в пустоту, не произнося ни слова. Ну, так расскажи нам, как ты добился этих чудесных перемен? Можно поглядеть на результаты твоего труда?

Все, что они увидят, если заявятся сейчас в корпус, — это то, что и я сейчас вижу: долговязое тело Щелчка в уродливых корчах.

Я отошел от нейтральной зоны, от безопасности контрольного круга. Если вы покидаете нейтральное пространство, имея дело с непредсказуемым пациентом, будьте готовы ко всему.

Сквозь редеющий дым от сухого льда Щелчок сразу же заметил меня и отреагировал, как испуганный хищник. Он выпустил из рук снимок, на котором Паника купается в горном озере, и начал кружить вокруг, не сводя с меня взгляда своих глубоко посаженных глаз. Я вспомнил студенческие годы, учебную брошюрку под заглавием «Как вести себя с беспокойными пациентами» и застыл в неподвижности, не выдавая своих мыслей или намерений ни языком тела, ни взглядом прямо в глаза.

Четырнадцатое правило психотерапии гласит: в опасной ситуации кто-то должен сохранять спокойствие.

Я не только видел, но и ощущал его запах — резкую вонь дерьма с потом, и, странным образом, только теперь припомнил, какой допустил промах, готовясь к приему пациента. Когда Бет указала мне на то, что я не позаботился об удобствах, я ответил: Они здесь ради того, чтобы получить помощь, Бет, а не ради купаний.… Было слышно только воркованье дикого голубя где-то наверху, а неистовые движения Щелчка тонули в странной тишине — его шаги оставались совершенно бесшумными. Клинок отлично поработал, и какая-то ирония крылась в том, что пациент, которого я едва знал, так хорошо откликнулся на чуждое для него окружение. А вот Щелчок совсем никак не реагировал на знакомую ему среду. Средотерапия допускает возможность того, что пациент отвергнет созданное для него окружение и примется искать альтернативу. Типичный психотреп: любая принятая близко к сердцу теория, любая непробиваемая догма обязательно оставит себе такую извинительную лазейку — исключение всегда подрывает правила, помни об этом, Сэд. Профессиональная близорукость — это еще и профессиональный риск. Бумаги же, касавшиеся Щелчка и Дичка, не дошли даже до приложения или необходимого пункта об отказе от претензий.

Щелчок был вылитый отец. Глядя, как он расхаживает вокруг меня, наблюдая его упругие круговые движения, я видел сразу десятки фотографий его отца — в деревянной халупе, на пустыре, возле моря, в озере: сухопарая, изможденная фигура, длинные черные волосы, руки и ноги, как будто ведущие собственную дерганую жизнь. Еще были фотографии Паники за рулем, являвшие его бурную ярость, готовность поубивать всех, даже не задумавшись о собственной безопасности. Во многих портретах отца, снятых крупным планом, присутствовал этот бесшабашный, отстраненный взгляд, так что теперь, когда Щелчок приближался, я с тревогой — и это мягко сказано — наблюдал, как тот же взгляд мелькает в глазах сына.

Его дыхание было несвежим, зловонным, раздвинутые тонкие губы складывались в какую-то непонятную гримасу, за ними я заметил несколько гнилых зубов: ну конечно, немому, проведшему добрую часть жизни в заведениях, достается не самая лучшая зубоврачебная помощь. Он дышал на меня, ходил мимо меня, а я краешком глаза следил за Джози в дальней части зала. Ей снова было десять лет — платье в цветочек, голова в кудряшках, — и я утратил всякое чувство текущего момента; ощущая в себе теплые