мамочки, обычно оказываются и папочки, как это ни печально).
Много странного происходит во время этого путешествия. То я от восторга уношусь в облака (хотя, побывав в облаках, я могу сказать, что посетить их приятно, но остаться там я бы не хотела — слишком дорога стоимость жизни), то на следующий день…
А сейчас, поклонник гор, пока мои глаза устремлены на валуны и мертвые деревья, я, если хочешь, скажу тебе правду, только имей в виду — это строго между нами, мне будет очень неприятно, если пойдут разговоры, так вот, я самую, самую капельку устала от своих приключений. Честно говоря, когда я пробираюсь между куртинами спинифекса, натыкаюсь на скелеты и обхожу скалы, я иногда чувствую, как фантастические желания крадутся за мной следом и влекут меня в совсем иные места.
В места, где клевер выше колен, где по небу не проносятся метеоры, где нет приливов и отливов верблюдов неприятного гула и звона по ночам, палящего солнца вызывающего рак, жаркого марева и влажных скал, спинифекса и мух; я хотела бы оказаться в роще авокадо где-нибудь, где много воды, ананасов, дружелюбных людей готовых принести утром чашку чая, где ветви пальм колышет морской бриз, по небу плывут пухлые маленькие облачка, а по земле текут зеркальные ручейки. Может быть на ферме, где выращивают шелковичных червей: сидишь и прислушиваешься, как черви трудятся ради твоего благосостояния, а потом, на радость своим избранным друзьям, неторопливо развешиваешь колокольчики, мелодично звенящие на ветру, а когда надоест, идешь, не торопясь, по своему саду, входишь в маленький домик с легкими раздвижными стенками, садишься в огромную ванну, лакомишься холодной дыней с розовой мякотью, изысканно нарезанной затейливыми кусочками, а стройный раб шести футов ростом проводит кубиками льда по твоей спине и…
Прости, Стив, прости. Меня занесло.
Но ты понял, что я хочу сказать.
Господи, я отдала бы сейчас все на свете, лишь бы увидеть дружеское лицо. Даже и недружеское. Наверное, я сошла с ума; сижу посреди пустыни, понятия не имею, выберусь ли отсюда живой, увижу ли когда-нибудь снова ядовитые неоновые огни Сиднея, и пишу, как одержимая, людям, существующим лишь в тайниках моей памяти, быть может, давно умершим, пишу, хотя способна только смеяться и отпускать дурацкие шутки. Но даже если я в самом деле уже добралась до конечной станции, знай, что, покидая этот мир, я улыбаюсь от уха до уха, потому что люблю этот мир. Люблю.
Кончить письмо труднее, чем начать. На востоке круглая золотая луна только что показалась над кромкой деревьев. Разве все эти муки не стоят вот такого восхода луны? Сейчас я думаю, что стоят. Кожа у меня высохла, как собачьи галеты, левая нога вот-вот выйдет из строя, губы растрескались и покрылись болячками, туалетная бумага кончилась, и я обхожусь спинифексом, рак кожи посягает на мой нос (удается тебе сохранять спокойствие, потягивая коктейли на приемах в „Джиогрэфик“, когда твой нос отваливается и падает в бокал с мартини?), медленно, но бесповоротно я становлюсь все более странной и так боюсь умереть, что просыпаюсь каждое утро из-за того, что у меня от страха трясутся колени, — так стоит ли терпеть все эти мучения? Да, поклонник гор, повторяю не колеблясь: да.
Не могу спать. Выпитый чай выходит наружу из моих ушей, из глаз, из заднего кармана брюк, но я блаженствую. Захочу, буду выть на луну (или на звезды — Арктур, Альдебаран, Спику, Антарес и т. д. [38], но мне больше хочется поговорить. Стив, ты слышишь меня? Я счастлива. Жизнь так радостна, так печальна, так быстротечна, так безумна, так тщетна, так чертовски занятна. Что со мной делается, почему я счастлива? Неужели просто одичала в пустыне? Или сошла с ума? Произошло, наверное, и то, и другое, но мне все равно. Я живу в раю и с радостью подарила бы тебе кусочек этого рая».
Сидеть посреди пустыни и писать письма-занятие, конечно, несколько странное, особенно когда знаешь, что пройдет, видимо, не один месяц, прежде чем их можно будет отправить, и встреча с друзьями почти наверняка состоится раньше, чем придет ответ. Но письма помогали мне сохранить в памяти события и впечатления этих дней. В моем дневнике царила полная неразбериха: он состоял в основном из неотправленных писем и малосодержательных заметок вроде: «Настал июль, а может, август, сегодня утром пропали верблюды». И дальше дней тридцать без единой записи.
Иронический тон писем довольно точно передает мое настроение в тот месяц, когда я шла по «Ружейному стволу». Не могу сказать, что, забыв страх, я беспечно разгуливала по пустыне, дело в другом: я научилась доверять судьбе и сносить ее удары.
Исчезновение верблюдов перепугало меня до полусмерти, о чем трудно догадаться по записи в дневнике. Ночью мою троицу спугнули дикие верблюды. Я спала и ничего не слышала. Утром следы рассказали мне, что случилось. Накануне я стреножила Дуки, Зелейку и Баба слишком свободно, может быть, даже не стреножила вовсе и отпустила пастись. Саллей убил бы меня на месте, узнай он о такой небрежности. А я рассуждала так: мы идем по выжженной пустыне, верблюды выбиваются из сил, им нужно прошагать много часов, прежде чем они найдут подходящий корм. Голиаф надежно привязан, и Зелейка его никогда не бросит. (Два месяца спустя Зелейка раз и навсегда избавит меня от этого приятного заблуждения.) Кроме того, я не сомневалась, что в любом случае смогу отыскать верблюдов по следам.
Находить следы помогает шестое чувство, знание привычек верблюдов, острое зрение и опыт. В тот вечер я разбила лагерь в плоской впадине среди валунов, разбросанных на твердой, как бетон, глине. Хоть кувалдой бей, даже вмятины не останется. Поэтому я кружила довольно далеко от лагеря, пока не нашла следы (своих верблюдов вперемежку с другими, похожими на верблюжьи), а потом пошла вперед, придерживаясь, насколько возможно, выбранного направления и всматриваясь в отпечатки стреноженных ног, поглядывая на недавно объеденную траву и прежде всего высматривая свежий навоз. (Шарики своих верблюдов я отличала от любых других.) Я ходила то по кругу, то взад и вперед до полного изнеможения. В конце концов я нашла своих любимцев всего в нескольких милях от лагеря, все трое возвращались назад взбудораженные и растерянные. Они бросились ко мне как заблудившиеся дети и всячески показывали, что просят прощения. Новые друзья покинули их. Этот случай не образумил меня, скорее наоборот: я прониклась еще большим доверием к своим верблюдам и продолжала отпускать их на ночь, не стреноживая. Глупо, наверное, но за этот месяц верблюды немного прибавили в весе.
Вечером, расседлав верблюдов, я часто вместе с Диг-жити уходила на охоту или просто бродила вокруг лагеря, хотя, пройдя за день очередные двадцать миль, чувствовала себя достаточно усталой. Однажды во время такой прогулки я едва не заблудилась. Едва — это значит, что меня начало мутить от страха, но все-таки не вырвало. Конечно, я могла вернуться назад по своим следам, но на это всегда нужно много времени, а уже темнело. Прежде, когда я хотела, чтобы Дигжити привела меня домой, я просто говорила: «Домой, Диг!», что она воспринимала как наказание. Плотно прижимала к голове свои длиннющие уши, вращала янтарными глазами, поджимала хвост и, оглядываясь через плечо, каждой клеточкой своего тела спрашивала: «За что? В чем я провинилась?» Но в тот вечер Дигжити превзошла саму себя.
Она мгновенно сообразила, что происходит, будто на нее снизошло озарение. Она залаяла на меня, пробежала несколько ярдов, вернулась, снова залаяла, лизнула мне Руку, опять унеслась вперед и опять вернулась. Я делала вид, что не понимаю ее маневров. Дигжити сходила с ума от беспокойства. Она безостановочно носилась взад и вперед, пока я не пошла за ней. Тогда ее охватил неистовый восторг. Она сообразила, она догадалась, чего от нее хотят, и была необычайно горда своей проницательностью. Когда мы вернулись в лагерь, я гладила ее, тискала, ласкала, и, честное слово, она смеялась. А как она гордилась, как откровенно ликовала, что поняла, уразумела, почему так важно выполнить мою просьбу, ее безудержной, беспредельной радости не было конца. Когда Дигжити хотела показать, что довольна кем- нибудь или чем-нибудь, она не махала, а крутила хвостом и извивалась как змея.
Я совершенно уверена, что Дигжити была не проста собакой, вернее, не только собакой. Мне часто приходило в голову, что она, наверное, помесь человека и животного. В ней сочетались все лучшие качества собаки и человеческого существа, и она, как никто, умела слушать. За время путешествия Дигжити превратилась в лоснящийся черный комок мускулов и здоровья. Она наверняка пробегала но меньше ста миль в день, потому что постоянно носилась взад и вперед между куртинами спинифекса, охотясь на ящериц. Путешествие, естественно, приблизило меня ко всем животным, но Дигжити занимала совсем особое место в моем сердце. Я знаю не много людей, при чьем упоминании слово «любовь» с такой легкостью вспыхивает у меня в мозгу, как при имени этой удивительной маленькой собачки. Мне трудно рассказывать о дружбе с Дигжити, не впадая в экзальтацию. Но я любила ее, любила до безумия, готова была удушить ее в своих объятиях. И Дигжити никогда, ни разу, ни на мгновение не отступилась от меня,
