Феникс и зеркало

Вергилий отошел от карты. Дурацкая история о никчемной стране, да и то рассказывающая больше о Туллио, чем о Корнелии. Каре был дальней провинцией, расположенной в горах, не слишком богатой ресурсами и совершенно ему неинтересной.

В конце концов, какое ему было дело до того, где именно Корнелия обучалась своему коварному искусству, продемонстрированному сегодня Вергилию? Зачем ему это знать? Хватает и того, что она этим искусством владеет и его применила. Лучше бы ему избавиться от болезненной усталости, которую не преодолеешь даже сном — пока находишься в этом состоянии неполноты себя. Да, ему приходилось слышать о людях, которые продолжают ощущать боль в ампутированных членах, — что же, теперь он знает, как это. И все же то, что было до этого, было столь великолепным, таким непередаваемо прекрасным… неописуемо лживым. Все лишь Корнелия, отныне и навсегда… навсегда… навсегда…

— А почему же она вернулась на свою виллу?

Клеменс, покончивший разом и с голубями и с рассказом, рыгнул и обтер пальцы о тунику:

— Она вдова, вот почему. А по законам Карса вдова короля, если, конечно, сама она не царствует — к Корнелии, понятно, это не относится, не может оставаться в стране после смерти мужа. Из опасения, что она немедленно примется участвовать в интригах. Такие эти карсийцы осторожные. Туллио, понятное дело, отдыхает на пенсии. Но нимало не сомневаюсь затаился, дожидается своего времечка.

Вергилий слушал не перебивая, серо-зеленые глаза выразительно блестели на смуглом лице. Руки, почти машинально, перебирали книги, лежавшие на его огромном столе, трогали их переплеты. Сам же стол был круглым, вращающимся от толчка руки справа налево. В центре его стоял шкафчик, вращающийся с той же скоростью, но в противоположном направлении. Таким образом, если возникала нужда заняться сразу несколькими делами или получить какие-то справки, одного толчка было достаточно, чтобы все нужное оказалось под рукой.

Часть шкафчика в центре занимали книги. Там были свитки из одного рулона бумаги, из двух и длинные листы пергамента, вовсе не требовавшие, чтобы их накрутили на ролик. Были рукописи, составленные из отдельных листов папируса, скрепленных между собой, книги, написанные на странных языках Нижнего Востока и на материалах, в Ойкумене неизвестных; листы их были зажаты между витиевато и пышно украшенными резьбой досками. Были и «книги», называемые так за отсутствием более верного определения, нацарапанные на сухих листьях, вырезанные на расщепленных веточках и прутьях, написанные на коре и начертанные на пластах дерева… и, конечно, записные книжки из слоновой кости и черного дерева, из бука, покрытые воском, дабы царапать их стилом — в спешке либо, напротив, среди безмятежной лени.

Вергилий перебрал книги на полке и опустил руки.

— Нет, — пробормотал он. — Не здесь. Надо идти в библиотеку. — Но не двинулся с места. Только теперь, когда он окончательно понял, насколько сложно, насколько невозможно то, что ему предстоит исполнить, им овладело холодное и глубочайшее оцепенение, почти стершее даже ту боль, которую ему принесла потеря Корнелии (точнее — ее человечности). Он машинально повторил: — Надо идти в библиотеку.

— Зачем утруждать себя? Я же здесь. — Клеменс насмешливо поднял брови.

Слабейшая изо всех слабых улыбок коснулась губ хозяина. Оцепенение начало проходить.

— Я вечно страдаю от твоей самонадеянности, Клеменс, — вздохнул Вергилий. — Увы, это повторяется постоянно. Да, дорогой мой Клеменс, я вижу, что ты тут. Вот только зачем?

Стоявшая на подставке уменьшенная копия головы из лестничной ниши приоткрыла рот. Внутри бронзовой головы возник глухой звук, похожий на удар барабана. Тугой, настойчивый и неотвязный, он наконец обратил на себя внимание хозяина — собственно, затем и был предусмотрен.

— Говори, — приказал он. — Что там стряслось? — Словно это не было ему безразлично.

— Пришла беременная женщина, хозяин. Ей требуется зелье, дабы разрешиться ребенком.

— У меня нет ничего, — утомленно ответил Вергилий, не обращая внимания на фырканье Клеменса. — Скажи ей, что если ей требуется зелье, то пусть идет к Антонине Мудрой. Но если она хочет разродиться удачно, то пусть не идет ни к ней, ни к кому иному и не добывает себе никаких зелий. Ты слышишь?

— Слышу и скажу ей, хозяин, и всегда буду верно тебя охранять. Голос замолк.

— А ведь теперь твои слова, — презрительно произнес Клеменс, — будут восприняты не как проявление здравого смысла, доступного любому мало-мальски образованному ребенку, теперь их будут произносить во всяком доме, во всякой хибаре, подвластной дожу… Как парадокс, отягченный мудростью, как эта безмозглая дуреха — своим ребенком.

— Ты слишком мало общался с женщинами, чтобы отзываться о них столь уничижительно.

Алхимик взял стило и сунул его в копну своих посейдоновых кудрей.

— Именно то, что я отзываюсь о них так, и является причиной, по которой я стараюсь с ними не общаться, — хмыкнул он, почесываясь. — Но речь о другом… о том, почему я здесь. Так вот, я захотел узнать у тебя что-либо по поводу сурьмы. Тебя не было, и я остался поразмышлять в тишине. К тому же я поел и теперь переполнен пищей, как знанием… лень двигаться.

Вергилий резко встал, запахнул края туники и направился к туалетному столику. Он добавил в таз с водой несколько капель бальзама, горстку айвовых семян и омыл лицо и руки. Вытираясь, он вспомнил:

— Как ты сказал? Сурь…

— Сурьма. Я предполагаю, что это именно тот металл, что плавится легче свинца. — Он зевнул, взял в руки лиру и коснулся струн плектрой из черепашьего панциря. — Устал я от философии… Давай я лучше сыграю тебе мою «Элегию на смерть Сократа»… Нет? Ну и ладно… Но я знаю, что ты мне хочешь сказать, — продолжил он, опустив лиру на пол. — Сюда я пришел потому, что начал о тебе беспокоиться. Расскажи, что от тебя хочет Корнелия?

Вергилий застыл в молчании. Потом обвязал тунику поясом и туго затянул его. Сел, надел на ноги мягкую обувь, высокую, закрывающую икры.

— Ничего особенного, — пробормотал он. — Она хочет, чтобы я изготовил ей магическое зерцало.

— Да, чего уж проще. — Алхимик поджал губы и задрал голову. — Пустяки, вроде как залезть на лунные горы и принести оттуда небесных камешков. Или добыть парочку золотых яблок Гесперид на ужин. Нет чтобы действительно что-нибудь простое — рог Единорога, павлина Гермеса; нет, дожская дочка, королева Карса хочет всего-навсего магическое зерцало! Вроде того, что сделала однажды Мария Египетская, но — лишь единственное за всю свою жизнь! Во имя Нокса и Нумы, почему? Зачем ей?

— От Великого Властителя Высокогорья у нее есть дочь. Сама она приехала сюда и теперь беспокоится за ее безопасность, хочет знать, что с ней… поздний ребенок…

— О, где моя винная эссенция, пятижды прогнанная сквозь мой волшебный куб?! — Клеменс оттопырил губу и принялся вращать глазами. — Нет, лишь пригубив ее и обретя власть духа над плотью, я смогу найти убежище от этой женщины, от этих невозможных… невозможных… невозможных — слов не хватает. А что дальше? Ей не захочется сжечь Неаполь, чтобы чуть-чуть погреть свои ножки? Ну ладно. Вот же дуреха… Надеюсь, ты все ей так и объяснил?

Маг выставил руку вперед. В комнате было тихо, и сначала они слышали лишь шум в собственных ушах. А затем — кап-кап-кап — закапала вода. Вергилий указал рукой вправо, Клеменс проследил за жестом: там стояла статуэтка Ниобеи, окруженной своими детьми. Они глядели, как из глаз Ниобеи[4] стекает слезинка, еще одна… набухли, сбежали вниз, упали в углубление подле ее ног.

Когда упала последняя слезинка, поверхность воды заволновалась, на ней вспучивались и лопались пузыри… еще один… еще… четвертый… седьмой. Вода испарилась. И один из детей Ниобеи провалился внутрь пьедестальчика казалось, до них донесся слабый и печальный вскрик.

Рука Вергилия медленно указала влево. Там, куда теперь показывал его палец, стояла довольно высокая колонна, украшенная фигурками, каждая их которых олицетворяла собой определенный час суток. Сверху виднелась маска Борея, а ниже — смотрящая вверх — Зефира. Они пристально вглядывались друг в друга, и тут из губ Зефира вырвалась струйка пара, выбросившего в воздух пену и металлический шарик,