знаю что, но все равно красивая, даже после всего того, что с ней вытворяли.
– А можно еще раз взглянуть?
Из кармашка своей сумочки Эсфирь достала сложенную вдвое картонку, которая защищала сам снимок. На нем Хенсон увидел тоненькую женщину в черном. Слева и чуть позади нее стояли двое мужчин, а справа – итальянский карабинер с сигаретой, которую он явно секунду назад вынул изо рта.
– Что за люди?
– Про них ничего не написано.
Он перевернул карточку и увидел надпись по-немецки: «Триест, 17 марта 1946».
– Это почерк твоей матери?
– Вполне возможно. Она писала как раз таким курсивом и ставила палочки на семерках. Очень похоже.
– А почему ты взяла именно этот снимок, а не другой?
– Здесь моя мать, – ответила Эсфирь, и Хенсон пожал плечами, словно говоря «ну, ясно».
Он посмотрел карточку на просвет, ища какие-нибудь водяные знаки или иные особенности.
– Может, это кто-то из мужчин? – спросил Хенсон, водя пальцем по снимку.
– Да ты посмотри на них, – сказала Эсфирь. – Вот этому лет семьдесят. Явно побывал в лапах нацистов. Лицо как у скелета, кожа да кости. Если это март сорок шестого, значит, его освободили задолго до того, как был сделан снимок. Он, наверное, сильно болен. Видишь, какое истощение?
– Ты слишком скоропалительна в выводах. Как насчет вот этого карабинера?
– Да чего гадать! Столько времени прошло!
– Кто знает… – хмыкнул Хенсон. – Возможно, все уже умерли. За исключением твоей матери.
– И ее нельзя назвать полностью живой, – мрачно добавила Эсфирь.
– Я просто хочу понять, нет ли на этом фото чего-нибудь эдакого. Некоей тайны, которую кто-то очень хочет оставить неразгаданной.
– Тогда нагрей ее и поищи невидимые чернила, – сухо ответила она. – Ты ищешь вслепую, как в потемках. Что бы ни искал Шток, это, скорее всего, сгорело. А что касается меня, то он просто хотел обрезать все возможные концы.
Хенсон с минуту размышлял, потом взглянул на таксиста-индийца, в безопасности сидящего за своей плексигласовой перегородкой.
– Ну хорошо, каков твой план?
– С чего ты решил, что у меня есть план?
Хенсон прищелкнул языком.
– Ты не из тех, кто прощает личные огнестрельные раны.
Эсфирь промолчала.
– Слушай, – сказал он, – не одна ты такая. Я ничуть не меньше хочу добраться до этого Штока. Мне тоже подпортили прическу, аж до конца жизни. Но ты знаешь, что еще я думаю? Я думаю, что путь к Штоку лежит через Ван Гога.
– Если это в самом деле Ван Гог.
– Вот именно. А потому хочется спросить, чего это тебя так тянет в Израиль?
Вопрос был явно риторическим, потому как Хенсон, не дожидаясь реакции Эсфири, сам дал ответ:
– Ты решила привлечь ресурсы «Мосада». Дескать, а что, если у них найдутся какие-то сведения про этого Штока? Так вот, если ты будешь работать со мной… если вступишь в нашу группу, то есть… то ресурсов у тебя будет больше, чем один только «Мосад».
– У тебя память короткая. Меня только что выдворили.
– А, верно подмечено! С одним маленьким «но». Госдеп ничего не сказал, куда именно они тебя выпихивают.
С этими словами Хенсон выставил напоказ два авиабилета, чьи конверты были промаркированы крупными буквами «КЛМ».
– В конце концов, не только претендентов интересует, окажется ли картина подделкой. Прокуратуре штата Иллинойс это тоже небезразлично. Как-никак, дело об убийстве.
– Нидерланды?!
– Амстердам, если быть совсем уж точным. Нам поручено эскортировать картину туда.
Эсфирь недоверчиво взглянула на Хенсона.
– Значит… значит, ты думаешь, мы доберемся до этого подонка?
Она несмело улыбнулась, подумала еще секунду и вдруг поцеловала его в лоб.
– Ах ты, негодный мальчишка! В какие сети ловит девушек!
Хенсон украдкой бросил взгляд на таксиста. Нет, кажется, не заметил… Он посмотрел ей в лицо, потом быстро отвернулся к окну. Щеки его отливали пунцовым. Эсфирь нашла такую застенчивость неотразимой. Вот уж действительно, ни дать ни взять бойскаут!
