сером костюме-двойке от Шанель из импортного твида с зазубренным мужским воротничком, который придавал ей ощущение собственной значимости и глубокого ума. К костюму она подобрала пару выходных туфель-лодочек из змеиной кожи от английского дизайнера Себастьяна Йорка. В их форме не было ничего необычного, но изысканные материалы придавали им особый шик. В туфлях чувствовалась особая беззаботность, которая ей так нравилась. Ей нравилось представлять, как змеи обвивают ее ноги.
Общество в салоне мисс Барни составляли почти полностью женщины. Женевьева, похоже, оказалась единственной из присутствующих, не имевшей никакого отношения к лесбиянкам, насколько она могла об этом судить. Сейчас она чувствовала себя не в своей тарелке, возможно, потому, что не имела никакого влияния на этих женщин. Она ничего собой не представляла и оказалась там только благодаря рекомендации Нормана Беттерсона. И все же Женевьева хорошо понимала, что это одно из тех мест, которое она, как поэтесса, должна сделать своим. Если бы только Лулу оказалась здесь, чтобы познакомить ее с кем-нибудь из присутствующих. Лулу всегда всех знала. Но даже в те моменты, когда от нее требовалась серьезность, она не могла не шутить и не проказничать.
Не исключено, что Лулу отправилась бы вальсировать с одной из этих дам с моноклем и в галстуке, чтобы испытать нечто новое.
Поэтические чтения запаздывали. Женщины, одетые как мужчины, прохаживались среди старомодной обстановки прошлого века или сидели развалясь на кушетках, облокотившись на турецкие подушки. На Женевьеву никто не обращал внимания, она уселась и уставилась на куполообразный потолок из цветного стекла. В этом месте ощущалась какая-то древняя мифологическая атмосфера. Хотя маленькая, проворная Натали не имела ничего общего с греческой богиней. Если бы только Норман Беттерсон появился здесь!
Официанты разливали чай из серебряного чайника, но Женевьева словно приклеилась к своему месту. Вокруг нее поэтессы-лесбиянки грызли разноцветные пирожные и уплетали сандвичи с огурцом, сокрушались о прекращении деятельности Transatlantic Review, приветствовали появление «Этого квартала» и сплетничали о других событиях в известных салонах принцессы де Полиньяк и Гертруды Стайн. Женевьева мрачно разглядывала свои руки, сложенные на коленях, и жалела о том, что хозяйка не подала что-то более крепкое, сейчас ей не помешало бы выпить для храбрости.
Наконец из задней комнаты появился Валери, он был бледен и слегка пошатывался, казалось, что воротник его рубашки слишком тесно обхватывает горло. Он крепко сжимал в руках стопку бумаг. Зрители рассаживались по местам, устраивались с чайными чашками на стульях, расставленных аккуратными рядами, или пристраивались на кушетках.
И вот — ура! — маленький восточный человек, держа большую бутылку шампанского, вошел в шумную комнату в сопровождении горничной, которая несла поднос с бокалами. Затем появился Эзра Паунд в смехотворном берете и поприветствовал Женевьеву одновременно со всеми остальными присутствующими широким взмахом руки. И наконец, за Паундом возник Норман Беттерсон в накидке и галстуке-бабочке в сопровождении красавца Гая Монтерея, облаченного в неизменный светлый костюм. Дела определенно шли на поправку.
Женевьева пыталась сосредоточиться изо всех сил, но не могла внимательно слушать чтение. Она не понимала, о чем речь, возможно, проблема заключалась в том, что она не могла разобраться в тонкостях французского, или же ее способности почувствовать глубину поэтических выражений были ограничены. В конце концов она вытащила из сумочки ручку и блокнот, думая, что сумеет кратко записать некоторые из наиболее запоминающихся фраз. Но и это оказалось слишком сложно, и она сдалась, бросив свою затею, принялась легкими штрихами набрасывать портрет Эзры Паунда, изображая его в виде огромного берета с выбивающимися из-под него непослушными волосами, остроконечной бородкой и парой ступней, высовывающихся из-под него. На рисунке возникал живой парик, в то время как стихи Валери витали вокруг и рассыпались над ней, словно сорванные ветром лепестки цветка. И только когда все вокруг захлопали, она поняла, что чтение закончилось.
— Боже, это вы, добрый день, миссис Шелби Кинг. Знаете, во время этого бесконечного чтения я наблюдал за вами. Ведь, в конце концов, только на вас здесь и стоит смотреть.
— Благодарю вас, мистер Монтерей.
Все снова разбрелись по комнате, и Женевьева протянула свой бокал, чтобы наполнить его шампанским, когда бутылка опустела. Мужчина в светлом костюме подошел и похлопал ее по плечу как раз в тот момент, когда она с печалью размышляла над неприятной перспективой поживиться содержимым чайника. Женевьева смущенно улыбнулась, не вполне уверенная в том, насколько удачным можно было считать такой комплимент в подобной компании.
— Вы выглядели… — Он понизил голос и осторожно приблизился к ней, пытаясь создать атмосферу доверительного легкого дружелюбия, словно они были старыми приятелями. — Вы выглядели так, словно ваши мысли переполнялись чем-то глубоким и проникновенным, в то время как стихи проносились мимо вас, подобно поезду, как и сама жизнь. Казалось, что вы случайно обнаружили нечто очень важное.
— Ну… — Женевьева думала, стоит ли ей признаться в том, что она просто бездумно рисовала карикатуру.
— Это выглядело так, словно вы решали, каким способом лучше покончить с собой.
— Прошу прощения?
— Женевьева, моя дорогая! — К ним подошел Беттерсон, улыбаясь краешком рта, что придавало его лицу какой-то перекошенный вид. Его галстук-бабочка тоже сбился набок. — Вижу, вы встретили Гая. Знаете, он один из наших лучших поэтов.
— Да, мы раньше встречались. Норман, я думала…
— О журнале? Давайте поговорим об этом позже, хорошо? После этой шумной вечеринки? Мы собираемся в кафе «Селект», если хотите — присоединяйтесь.
— На самом деле я хотела поговорить не о журнале. Не совсем.
— Я думал, мы могли бы напечатать некоторые стихи Гая в первом выпуске.
— Замечательно. — Женевьева набрала побольше воздуха в легкие, глядя, как Монтерей направился через комнату, чтобы присоединиться к Паунду. — Я хотела поговорить о своих стихах, Норман.
— Ах да. — Беттерсон похлопал ее по руке и подмигнул ей, как обычно подмигивают ребенку. — Позже? В «Селекте»?
Громко прозвучал гонг. Женщина, одетая как английский дворецкий, объявила:
— Леди и джентльмены, сегодняшнее представление вот-вот начнется. Поскольку сегодня нас порадовало своим появлением прекрасное весеннее солнце, мы отправляемся в беседку, я прошу всех выйти в сад и захватить с собой чайные чашки. Те, кто чувствителен к холоду, могут прихватить пальто и шарфы. У нас есть пледы, в которые вы можете укутать ноги, но я уверяю вас, снаружи замечательная теплая погода.
— Потрясающе, — воскликнул Беттерсон. — Обожаю, когда Натали организует шоу.
Женевьева оглянулась в поисках Гая Монтерея, но ему, похоже, удалось незаметно ускользнуть.
Беседка в средневековом стиле напоминала греческий храм с колоннами и статуями, ступени которого сейчас были превращены в театральные подмостки. Зрители расселись по местам, защищенные от ветра высокими, увитыми плющом стенами соседних домов на рю Висконти и рю де Сен, на раскладных стульях, расставленных концентрическим полукругом. Женевьева расположилась рядом с Норманом Беттерсоном, который слегка прижался ногой к ее ноге.
Вышел мужчина в смокинге, Женевьева узнала в нем композитора и музыканта Вирджила Томсона. Он сел за рояль сбоку от беседки и, ударив по клавишам, заиграл какую-то современную импровизацию.
Когда Женевьева попыталась отодвинуться от Беттерсона, он еще сильнее прижался к ней.
В потрепанной шляпе с цветами из-за занавеса появилась Натали Барни, одетая как пастух, с посохом в руках, она вела за руку пастушку, свою худенькую, хрупкую любовницу, Рене Вивьен, в капоре и бесчисленных нижних юбках. Когда звуки рояля стихли, пастух встал на колени, громко декламируя по- французски нечто, что должно было начинаться как классическая греческая трагедия, и протянул руку, чтобы коснуться хорошенькой ножки пастушки.
После полуденного бокала французского белого вермута шамбери и черносмородинового ликера в
