я чуть не столкнулся с Инквизитором.
— В чем дело, бога ради! — воскликнул он. — Что это за крики и вопли? Я…
Фактор вылетел из-за угла и остановился как вкопанный в нескольких шагах от нас.
— Это он! — закричал я, прячась за Инквизитора. — Это он все делал. Он убийца. Не мавр. В пещере. У него там кости и головы. Он убил детей.
Никто не оспорил мое обвинение. Мужчины смотрели друг на друга. Вероятно, оба прекрасно понимали ситуацию. У Фактора не было выбора. Если он хотел жить, и Инквизитор, и я должны были умереть. Он бросился на нас с боевым кличем.
Я мало знаю об Инквизиторе. Хотя он многие годы был моим наставником и негласным покровителем, он был очень скрытным человеком и мало говорил о своем прошлом. Я не знаю, откуда он, какое образование получил, изучал ли боевые искусства, воевал ли сам. Однако он оказался стремительным и хитрым и умел отражать атаки. Он использовал больший вес врага к собственной выгоде.
Фактор несся на нас, его короткие ноги едва поспевали за громоздким туловищем. Инквизитор увернулся — не наклонился, а согнул ноги в коленях — и в момент столкновения уже распрямлялся вверх и вперед. Его плечо врезалось в брюхо Фактора, оборвав боевой клич. Инквизитор продолжал распрямляться и словно становился выше собственного роста, поднимая плечо, выставляя локоть и отталкиваясь от земли. Фактор взлетел в воздух, словно столкнувшись с быком, и, влекомый собственным движением, перелетел через голову Инквизитора, проплыл по воздуху и скользнул через край Обрыва Пастуха.
Он не издал ни звука. Он не вскрикнул, не взвизгнул, никак не запротестовал. Я на мгновение увидел выражение его лица. Ошеломленное, может, чуть опечаленное, даже трагическое, смешное в любой другой ситуации, но не было в нем ни предчувствия смерти, ни ощущения надвигающегося рокового конца, ни страха перед вечным проклятием. Затем Фактор исчез из вида, отправился в свое долгое безмолвное падение. Не послышалось не только крика, но даже звука приземления, и это было самым жутким. Словно он падал вечно, проваливаясь в небытие. Должно быть, он упал в одну из снежных ям или его поглотила грязь, заглушив грохот приземления, но в моем воображении он все еще кувыркается в воздухе в вечном падении.
Вероятно, вы знаете, как закончил свой жизненный путь Инквизитор. Меня там не было, но я слышал, что он встретил свою смерть с достоинством, что он отказался молить о вашем фальшивом и сомнительном милосердии, что он ни разу не вскрикнул во время долгих страданий. Столь же невозмутимо он вел себя на Обрыве Пастуха. Он расправил свою одежду, стряхнул частичку пропыленного мяса с плеча и повернулся ко мне.
— Все кончено, — сказал он, устремив на меня пронизывающий взгляд своих темных суровых глаз.
Я понял, что он говорит не о Факторе. Он имел в виду мавра. Подавленный горем, изнеможением и страхом, я опустился на землю. У меня даже не было сил на рыдания. Я хотел остаться там навсегда и никогда больше не двигаться. Может, так и случилось. Мне часто кажется, что я оставил на той горе самую живую часть своей души. Именно тогда, лежа на краю Обрыва Пастуха, я заметил, что Инквизитор промочил ноги. Вода оставила темную полосу на его кожаных туфлях почти до самого верхнего шва.
¦
Моя история рассказана. Можете явиться за мной, милорды, прочитать мою рукопись, отнестись к ней, как вам будет угодно, и сжечь ее, как вы сожжете мое тело. Вам может показаться странным, что человек моих лет перед лицом отвратительной смерти проводит последние дни в воспоминаниях своего детства, но повторение правил и зазубривание этапов мрачного ритуала — не единственные функции памяти. Воспоминания более важны, чем уставы или предписания; с их помощью мы вытягиваем нить смысла, а потому это подходящее занятие для человека на пороге смерти.
В старости, милорды, мы возвращаемся к урокам нашей юности. На самом деле только тогда мы их и понимаем. Рассказывая истории нашего детства, мы узнаем, какими мы были и какими стали: во-первых, в событиях; во-вторых, в рассказах; в-третьих, в ценности, которую приписываем событиям. И пересказывая историю мавра, я отдаю дань магии и тайне, которые он воплощал. Это конечная цель всех историй: воскресить душераздирающее очарование детства, оживить полузабытую силу чувства и напомнить себе о времени, когда мир был чудесным и страшным.
Вам этого не понять. Я упоминал раньше книгу Ибн Туфайля. Его сын неспящего узнал, что есть три вида людей: те, кто понимает истину только разумом, те, кто понимает символами откровения, и те, кто принимает законы, происходящие из символов откровения. Я добавил бы к этому тех, кто понимает через рассказывание историй, что по-своему является символом откровения, и тех, кто ничего не понимает, ибо ослеплен законами, определяющими форму внутренней истины без прояснения ее природы. А теперь, поскольку вы, милорды, задерживаетесь (быть может, близорукость затруднила ваш путь?), я упомяну еще одну историю из репертуара мавра.
Однажды он рассказал мне о саде Ирема, чем-то вроде мусульманского Вавилона, месте столь прекрасном, что породило высокомерие, а потому было разрушено Богом и с тех пор появляется перед одиноким путешественником мимолетными видениями, а затем снова исчезает на просторах пустыни. Так и с нашими жизнями, милорды; все мы пытаемся хоть на мгновение увидеть тот сад, и мне была дарована такая милость через глаза мавра. Оглядываясь назад, я думаю, что не научился у мавра мудрости. Я не знаю, что такое мудрость. Однако он научил меня смотреть, видеть тот быстро исчезающий рай, что может осуществиться на земле, научил меня вкусу жизни в то время, как все остальные любили смерть. А это, милорды, огромная слабость нашей религии. В поисках смирения мы создали культ смерти и потеряли способность создать свой собственный полузабытый сад. В результате любители смерти подходят к своему концу полными сожалений, ибо они избрали смерть вместо жизни и не могут жить теперь, поскольку умирают. Только познавшие вкус жизни и увидевшие сад Ирема преодолели страх смерти, ибо они коснулись истины бытия и могут с легкостью и умиротворением покинуть жизнь, ведь они сполна ею насладились. Я готов умереть, милорды.
Инквизитор безжалостно и эффективно разрешил проблему Фактора. Он приказал запечатать пещеру, запретил всем приближаться к ней, и не думаю, что кто-либо посмел нарушить его запрет. Пятнадцать лет спустя на горе случилось землетрясение, пещера обрушилась, и бывший вход в нее завалило камнями. Меня же увез — прямо на учебу — секретарь, чтобы я не смог никому рассказать о том, что узнал, и не погубил дело рук Инквизитора, который сплел из чувства вины и страха строительный раствор, предназначенный для объединения слабой общины. Я не возражал. Моя семья и односельчане стали мне чужими. Тогда я лишь сожалел, что пропустил казнь мавра, ибо я намеревался вернуться, чтобы увидеть ее своими глазами.
Я не хотел видеть, как он умирает, но я понимал, что если не можешь действовать, чтобы что-то предотвратить, то должен быть готов взглянуть на последствия своего бездействия. Раскаяние и его спутник, чувство вины, с тех пор не отпускали меня. Поначалу мои угрызения совести были столь сильными, что казались проклятием. Ребенку не дано знать, что делать с грузом подобной вины, а церкви я не мог признаться, ибо сама церковь была причиной моего греха. И потому мне пришлось нести то бремя. Однако в конце концов я осознал, что это не так уж плохо, ведь только под грузом греха мы становимся людьми, понимаем тяжесть того, что сделали или должны были сделать и не сделали, понимаем, что мы делаем и должны делать, но не делаем. Христос родился, чтобы взвалить на себя бремя человеческого греха, но мы становимся людьми, познавая то бремя, и следует время от времени напоминать себе об этом. Правда, теперь конец близок, и пора мне освободиться от этого земного бремени.
Во время последней встречи с Инквизитором я снова спросил его о тех событиях. Он, естественно, не был склонен говорить о них, но понимал, что в долгу передо мной. Была ли смерть мавра действительно необходима? Нельзя ли было обойтись без нее? Нельзя ли было противопоставить нам англичан, или голландцев, или французов? Он признал, что можно было бы, но чуждая вера, по его словам, всегда лучший враг, чем другая национальность, поскольку она более неопределенная, более управляемая, более грозная. «Они» могут быть где угодно, их коварному влиянию можно приписать любое несчастье, а то, что мы их не можем видеть, лишь подтверждает их дьявольскую вездесущность. Я верю, что в конце своей жизни
