чем в «Пире – низком жире». (Хотя, как я уже говорила, мне нужно заглянуть за кулисы...)
А теперь, читатели, я отправляюсь в небольшую увеселительную поездку и на следующей неделе писать не буду. Скучайте по мне, но не плачьте, иначе смоете ваш макияж! Если будете хорошо себя вести, я черкну вам открытку.
Глава 1
– Измениться? Вы? – Маркус Рино провел рукой по усам, разглядывая Грейс.
– Я много лет ношу эту прическу. Я думала, вероятно... – Грейс, сидя в кресле, рассматривала свое изображение в длинном зеркале. Ее короткая стрижка по-прежнему была одной из самых элегантных в Лондоне. Она была уверена, что и Маркус это знает.
– Так чего же вы хотите, а? – Парикмахер энергично нажал на педаль, и кресло немного поднялось.
– Не знаю. Что-нибудь другое. Может быть, перманент? Такие симпатичные волны.
Маркус вынул из кармана жилета большой белый носовой платок и промокнул лоб.
– У вас, милейшая, фантастически прямые волосы. Ни вихра, ни одного завитка. Если обрезать их прямо, получаются красивые линии, углами... Почему вы хотите, чтобы я их завил? Вы хотите, чтобы я уничтожил достояние, данное вам природой? – Он многозначительно обвел глазами длинную, заставленную зеркалами комнату, где его брат Пьетро только что закончил накручивать на бигуди тусклые каштановые волосы женщины, украшенной драгоценностями, и помешивал в миске нечто, издающее сильный химический запах.
– Мне бы хотелось полагать, что прямые волосы не единственное мое природное достояние, Маркус. А что, если оставить их прямыми, но изменить цвет? Как насчет того, чтобы сделать меня блондинкой?
Парикмахер прикусил мизинец.
– Вы хотите, чтобы я испортил перекисью водорода эти прекрасные темные волосы и обесцветил их?
– Я знаю, вы причесываете Додо. Ей, очевидно, идет быть блондинкой, а мне...
– Додо Лоренс натуральная блондинка. А вы, дорогуша, нет. Если бы я мог взмахнуть волшебной палочкой, чтобы показать, как вы будете выглядеть с перманентом и светлыми волосами, я бы это сделал. Мы бы оба похихикали, а затем я вернул бы вас в прежнее состояние. Но хотя я и волшебник, этот номер мне не под силу! Дядюшка Маркус знает свое дело. И я не могу допустить, чтобы вы бегали по городу со страшными волосами, рассказывая всем и каждому, кто сотворил с вами такое!
Грейс по-детски надулась, но быстро, увидев себя в зеркале, изменила выражение лица.
– Ну ладно. Но подстригите меня короче обычного. Так коротко, как только можете. Короткие стрижки сейчас стоят два пенни, а мне надо выделяться из толпы!
– Ну, теперь я узнаю мою девушку! – Маркус со слегка мрачной улыбкой защелкал ножницами.
Грейс на минуту представила себе, с какой устрашающей улыбкой он распиливал бы женщину пополам! Маркус крикнул помощнице:
– Шампунь для мисс Резерфорд, Пенелопа! – Повернувшись, он положил руку на плечо Грейс. – Дорогуша, вы выбрали самый лучший способ, чтобы понравиться ему еще больше!
– Кому понравиться?
Маркус пожал плечами:
– Ну, ясно же, что вы делаете это ради мужчины. Не отпирайтесь.
– Я отправляюсь в поездку. – Грейс нервно потирала руки, лежащие на коленях. – Небольшая увеселительная поездка, но я хочу выглядеть на все сто! Я уезжаю сегодня вечером.
Маркус похлопал ее по плечу.
– Вам не надо ни для кого меняться, дорогуша. Дядюшка Маркус знает свое дело.
Пока Грейс мыли голову, на полу у ее ног стояла сумочка, где лежали два письма. Одно, в белом конверте, было адресовано мисс Грейс Резерфорд и написано синими чернилами наклонным курсивом. Аккуратное и привлекательное, хотя и трудное для расшифровки. Другое, на светло-голубой бумаге, написанное черными чернилами, было наполнено колкостями и раздражением. Неприятное и гневное, оно все же легче поддавалось пониманию, чем его курсивный сосед.
– Итак, кто же он? Ваш друг? – Маркус прядь за прядью поднимал ее густые волосы расческой и ловко орудовал ножницами.
Каждый раз, приходя сюда, она восхищалась скоростью, с которой он это делал. Его ослепительной точностью.
– Почему вы так уверены, что я еду с мужчиной?
– Ах, Грейс! Дядюшка Маркус не из тех, кто станет тебя за это осуждать. – Понимающая улыбка. Голова, склоненная набок.
Его парикмахерские инструменты лежали перед ней на туалетном столике аккуратным рядом. Ножницы, расчески, бритвы, странные маленькие ножички. Тщательно отполированные, с ручками из черепаховых панцирей. Заканчивая работу в конце дня или даже отправляясь пообедать или выпить кофе, он складывал их в специальный футляр из телячьей кожи, а футляр прятал во внутренний карман пиджака, ближе к сердцу. Она видела, как он это делает. Его драгоценные точные инструменты.
– Может быть, я сама себя осуждаю!
Дорогая Грейс.
Я хотел написать и извиниться. Извиниться за то, что нарушил Ваше спокойствие. Впрочем, за то, что поцеловал Вас, я не извиняюсь и сделаю это снова, если Вы мне позволите.
Только не пугайтесь. Я джентльмен. Или, по крайней мере, могу им быть, если Вы этого захотите. Фактически это обещание.
Поедем со мной в Париж! Я еду завтра, независимо от того, вылетит Линдберг по расписанию или нет. Вы об этом не пожалеете, я тоже.
Я буду весь день ждать Вашего ответа дома.
– Я католик. – Маркус подрезал волосы все короче и короче. – Мы любим время от времени заходить в маленькую будочку и каяться в своих грехах. Обычно исповедник – сварливый старик в сутане, заляпанной пятнами от печенки, и пахнущий алкоголем. Такой, с которым вы бы не сели за один стол. Но мы почему-то снова и снова идем к этому человеку и рассказываем ему все, что у нас наболело. Это действительно чудо. Ощущаешь какое-то освобождение.
Грейс улыбнулась:
– Я не католичка.
– Тогда откройте ваши секреты дядюшке Маркусу! Кому же вам еще исповедаться?
Дорогая Грейси.
Нам с тобой обязательно нужно куда-нибудь уехать на несколько дней.
Куда-нибудь подальше от стола Обри Пирсона, моей смятой постели в «Савое», жаркой танцевальной площадки в «Саламандре», трюкаческого виста по средам в клубе «Сильвестр», «Тур Эффель» в автографах, затхлого воздуха библиотеки на Марилебон-роуд, моего беспокойного издателя (который заплатил мне кругленькую сумму в ожидании Великого Романа и теперь ежедневно изводит меня своими телефонными звонками в обеденное время, от чего у меня, наверное, скоро разовьется язва), постоянного немого укора и зловещего присутствия (я чуть не зачеркнул «зловещего», но это очень верное слово) моего бывшего друга Джона Крамера и такой существенной обузы (прекрасной, конечно, но все же обузы), как твоя семья! Ах, давай, ради бога, уедем от жестких бифштексов, которые подают в этих ужасных гриль- барах Уэст-Энда! Куда-нибудь подальше от этого энергичного, пульсирующего, ураганного, захватывающего, оглушительного, умопомрачительного, душераздирающего (не достаточно ли?), потрясающего города под названием Лондон, в котором я не могу жить и без которого тоже не могу, который люблю и ненавижу, и все больше ненавижу, и все больше люблю!
