Во время нашей ссоры карие глаза императора стали необыкновенно спокойными. Анакрит казался растерянным, а я был зол. Вот так мы и стояли, обсуждая государственную измену, как будто торговлю с Киликией или цены на кельтское пиво, но Веспасиан знал, о чем я думаю и почему. Спустя шесть часов после того, как я трогал размякший труп, у меня в легких все еще стояла вонь от этого мертвеца. Казалось, что мои руки до сих пор пахли его кольцами. Каждый раз, когда я пытался расслабиться, у меня в памяти всплывало то мертвеннобледное лицо. Сегодня я сделал империи немалое одолжение, однако, по всей видимости, я подходил только для избавления от трупов — работы, которая была чересчур грязной для ухоженных рук.
— Если ты проводишь время в винных погребах, береги свою печень! — предупредил Веспасиан с сардонической ухмылкой.
— Незачем, — резко сказал я. — Я имею в виду, император, что незачем мне рисковать своим здоровьем и невинностью в местах, где околачиваются головорезы, добывая информацию, которой никто никогда не воспользуется!
— Какой невинностью? Терпение, Фалько. Для меня главное — примириться с сенатом, а ты не дипломат! — Я посмотрел на него, но сохранял спокойствие. Веспасиан слегка расслабился. — Мы сможем взять этого парня, Барнаба?
— Я назначил ему встречу в доме Пертинакса, но начинаю подозревать, что он может не прийти. Он отсиживается неподалеку от таверны под названием «Заходящее солнце» к югу от Аврелиевой дороги…
Управляющий ворвался в помещение так, словно в дешевую уборную после хорошего завтрака.
— Цезарь! Горит храм Геркулеса Гадитанского!
Анакрит уже приготовился бежать, но Веспасиан его остановил.
— Нет. Ты отправляйся через Тибр и задержи этого вольноотпущенника. Просто дай ему понять, что заговор раскрыт. Выясни, знает ли он чтонибудь, а потом желательно отпустить его — но убедись, что он понял: если продолжит и дальше мутить воду в пруду, то это не будет воспринято положительно. — Когда Веспасиан повернулся ко мне, я старался избавиться от всплывшего в воображении сатирического образа императора в виде огромной лягушки, сидящей на листе лилии. — За пожаром может присмотреть Фалько.
Поджог — это грязное дело; там не требуется дипломатия.
VIII
Я шел к храму в одиночестве. Активность и уединение были для меня словно глоток свежего воздуха.
В трудные моменты мне нужно было идти одному — и пешком. Я снашивал свои ботинки, но моя профессиональная целостность была невредима.
Каждый раз, когда я платил своему сапожнику, целостность беспокоила меня все меньше.
Храм Геркулеса находился в Авентинском квартале, в котором я и жил, так что я мог появиться там как любой местный зевака, заметивший пламя на пути домой из публичного дома и воспринявший это зрелище как второе развлечение за вечер. Храм был достоин сожаления. Его впихнули между сирийской булочной и будкой точильщика. У него были две потертые ступеньки, где ворковали голуби, спереди четыре колонны, перекошенный деревянный фронтон и разваливающаяся красная крыша, изобилующая доказательствами того, что именно туда перелетали голуби со ступенек.
Кажется, храмы всегда сгорают дотла. Правила их строительства, должно быть, не предусматривают спасательных ведер и противопожарных покрытий на полах, как будто посвящение богам служит своей страховкой. Но, повидимому, боги устали защищать алтари, на которых без присмотра оставляют вечный огонь.
Пожар был в самом разгаре. Собралась оживленная толпа. Я пробивался к зданию.
Авентинские стражники облокотились на портики неподалеку, а пламя освещало их лица пылающим красным светом. У всех были шрамы, хотя большинство имело любящих матерей и один или двое могли даже сказать, кто их отец. Среди них, задумчиво подперев подбородок, стоял мой старый друг Петроний Лонг — широкоплечий, спокойный человек с квадратным лбом и дубинкой за поясом. Он был из тех, кого можно затащить в уголок, чтобы поболтать о женщинах, о жизни и о том, где купить испанский окорок. Петроний командовал отрядом стражников, но никогда не позволял этому обстоятельству мешать нашей дружбе.
Я проталкивался вперед. Жар был настолько сильным, что мог растопить костный мозг. Мы оглядели толпу на тот случай, если там был поджигатель с безумными глазами, все еще наблюдавший за этой сценой.
— Дидий Фалько, — прошептал Петроний, — ты всегда первым возвращался в казармы и тушил пожары! — Мы оба отслужили в армии на суровом севере — пять лет во втором легионе Августа в Британии. Половину этого времени мы провели на границе. Вернувшись домой, мы оба думали, что никогда уже не согреемся. Петроний женился; он решил, что это поможет. Разные полные страсти молодые девушки пытались таким же образом помочь мне, но я их не подпускал. — Был у своей подружки?
— У которой? — усмехнулся я. Я знал, кого он имеет в виду. За последние, по крайней мере, две недели была всего одна. Я прогнал от себя живые воспоминания о том, как обидел ее сегодня вечером. — Петро, ведь здесь произошел несчастный случай, которого легко можно было избежать?
— Простая неудача. Служителей храма не было на месте, они играли в кости в харчевне в конце улицы; курильницу оставили тлеть…
— Есть пострадавшие?
— Сомневаюсь. Двери заперты… — Петроний Лонг взглянул на меня и по моему лицу увидел, что для этого вопроса есть повод, затем с тяжелым стоном повернулся к храму.
Мы были беспомощны. Даже если его люди выбьют эти двойные обитые двери с помощью стенобитного орудия, все внутри взорвется, превратившись в огненный шар. Языки пламени уже вспыхивали высоко на крыше. Черный дым и тревожный запах достигли реки. Снаружи на улице от пламени наши лица сверкали, как стекло. Внутри никто бы не выжил.
Двери все еще были на месте и заперты, когда сдались балки крыши.
Ктото, наконец, отыскал пожарных в одной забегаловке, и они начали ведрами заливать здание снаружи. Сначала стражникам пришлось найти работающий фонтан, что со стороны казалось обычными неловкими попытками. Петроний разогнал большую часть толпы, хотя несколько особ, которых дома ждали свирепые жены, остались здесь, чтобы насладиться покоем. Мы зацепили за одну из дверей абордажные крюки и с оглушительным скрежетом вырвали наружу несколько выжженных бревен; затвердевшее тело, предположительно человеческое, валялось внутри. Профессиональный жрец, который только что пришел, сказал нам, что расплавленный амулет, прилипший к костям груди, на вид не отличается от того, что всегда носил Курций Лонгин, заговорщик, о котором упоминал Веспасиан.
Лонгин гостил в его доме. Тем вечером служитель ужинал с этим человеком; жрец с удрученным видом отвернулся.
Петроний Лонг накинул на кусок обуглившейся плоти кожаную занавеску. Я дал ему начать расспросы, пока сам продолжал осматриваться по сторонам.
— Вы обычно запираете двери на ночь? — начал он, кашляя от дыма.
— Зачем нам запираться? — У служителя храма Геркулеса была здоровая черная борода; он, наверное, был лет на десять старше нас, но выглядел таким же крепким, как стена цитадели. В мяч с этим здоровяком лучше играть только в том случае, если он возьмет вас в свою команду. — Мы же не храм Юпитера, наполненный награбленным богатством, или сокровищница храма Сатурна. Некоторые святыни приходится закрывать, когда темнеет, чтобы туда не забирались бродяги, но не нашу!
Я видел почему. Несмотря на то, что неприветливый старик Геркулес Гадитанский, вероятно, любил бродяг, там все равно негде было удобно присесть и нечего воровать. Простой кирпичный чулан, не больше,
