— не признаваемой даже ее владельцем — части человеческого духа. Не случайно наши предки прозвали студентов «клерками святого Николая» — тяга к знаниям и склонность к воровству.[86] Ну неужели вы не помните, как три года назад приглашенный лектор, который жил в нашем колледже, пытался прихватить с собой занавески с окон? Он ученый человек, но заразился всеобщим желанием что-нибудь стянуть.
— Послушайте, Ладлоу, я никогда не поверю, что это всеобщее желание.
— Тогда я задам вам другой вопрос: вы никогда в жизни ничего не крали? Впрочем, нет, я беру его назад: в силу своей должности вы по определению честны; декан колледжа не ворует, хотя человек, облаченный в мантию декана, может что-нибудь украсть. Я не буду спрашивать этого человека. Но вот вы, миссис Скелдергейт, вы никогда ничего не крали?
— О, если бы я могла сказать, что нет! — улыбаясь, ответила миссис Скелдергейт. — Но увы. Мелочь, конечно, — книгу из библиотеки колледжа. Я сделала все, чтобы компенсировать украденное, даже более чем компенсировать. Но отрицать я не могу.
— Душа человеческая — неисправимая воровка, — сказал Ладлоу. — И в оливковых рощах Академа, и повсюду. Поэтому можно ожидать, что студенты, прислуга и преподаватели будут по-прежнему воровать книги и другое имущество университета, а доверенные лица — предавать доверившихся. Мир без греха был бы поистине странен — и чертовски негостеприимен для юристов, вот что я вам скажу.
— Вы говорите так, словно верите в дьявола, — сказал декан.
— Дьявол, как и Бог, не входит в компетенцию юристов. Но вот что я вам скажу: я ни разу в жизни не видел Бога, зато дьявола — дважды, оба раза в суде: один раз на скамье подсудимых, а другой — в судейской мантии.
Маквариш и Роберта Бернс уже сцепились, как кошка с собакой, над телом Ламотта, который, судя по всему, не получал удовольствия от их беседы.
— Не стоит говорить с зоологом о любви, если вы подразумеваете секс, — говорила профессор Бернс. — У братьев наших меньших — если их можно считать таковыми — мы видим секс, как он есть. И можно по пальцам пересчитать виды, в которых партнеры проявляют друг к другу хоть какую-то нежность. Все прочие лишь следуют непреодолимому инстинкту.
— А у людей? — спросил Ламотт. — Неужели вы согласны с этим ужасным Стриндбергом, что любовь — фарс, изобретенный Природой, чтобы обманом заставить людей размножаться?
— Нет, не согласна, — ответила Роберта. — Это вовсе не фарс. Человечество благополучно размножалось задолго до того, как понятие любви вообще появилось, иначе мы бы сейчас тут не сидели. Это можно видеть и среди студентов: одни больны от любви, другие аж бурлят от похоти, некоторые это совмещают.
— Один мой студент хотел иметь бешеный успех у девушек, — встрял Эрки, — и для этого покупал у шарлатана какую-то гадость — что-то вроде супа из бычьих яиц. На самом деле это не помогало, но он думал, что помогает, и, вероятно, это действовало, только не говорите Гилленборгу. В то же время другой мой студент влюбился в балерину, к которой у него не было ни единого шанса даже подойти. Но каждый раз, как она танцевала, он посылал ей орхидею и совершенно разорился. Конечно, оба студента — дураки. Но, Роберта, неужели вы действительно разделяете любовь и старое доброе «туда-сюда-обратно»? Не слишком ли это радикально?
— Старое доброе «туда-сюда-обратно», как вы изволили выразиться, хорошо на своем месте, но не стоит воспринимать его как мерило любви. А то я вспомню, что я зоолог, и скажу, что с точки зрения статистики величайший любовник в природе — кабан: он извергает восемьдесят пять миллиардов сперматозоидов при каждом совокуплении. Ему уступает даже племенной жеребец с тринадцатью миллиардами. Но человек знает, что такое любовь, а кабан и жеребец, сделав свое дело, даже не взглянут на партнершу.
— Я рад, что не получил естественно-научного образования, — сказал Ламотт. — Я всегда думал и продолжаю думать, что женщина — чудо Природы.
— Разумеется, она — чудо, — согласилась Роберта. — Вы даже не представляете какое. Вы слишком духовны. Посмотрите на красивую девушку — разве она дух? Конечно, у нее есть дух, но помимо этого — куча совершенно роскошных, прямо-таки завораживающих вещей. Да хоть и на меня посмотрите: я, конечно, не собираюсь рекламировать свои увядшие прелести, но вот я сижу, и в ушах у меня вырабатывается сера, в носу застывает слизь, во рту булькает слюна, слезы всегда наготове. А после еды — вроде того ужина, который мы только что съели, — какие чудеса творятся у меня внутри! Желчный пузырь и поджелудочная железа трудятся вовсю, фекалии деловито слипаются в комки, почки выполняют свою чудесную работу, моча заполняет мочевой пузырь, а мои сфинктеры — вы даже не представляете, как женский пол должен быть благодарен сфинктерам! А любовь принимает все это как должное, словно жадный ребенок, видящий только глазурь на торте!
— Я вполне обойдусь глазурью, спасибо, — ответил Ламотт. — Мне претит видеть в женщине ходячую мясную лавку.
— Эта глазурь так разнообразна, что ее одну можно изучать всю жизнь, — сказал Маквариш. — К каким только трюкам не прибегают женщины! Знакомый парикмахер рассказывал о просьбах женщин, которые приходят в его салон к маникюрше, она же специалист по излишним волосам. Женщины хотят, чтобы их лобковым волосам придали форму сердечка или стрелки, и терпят любые пытки горячим воском, чтобы получить нужный результат. А потом требуют, чтобы эти волосы покрасили хной! «Там внизу огонь пылает», как поется в матросской песне. Да уж, запоешь, когда увидишь результат!
— Только зря мучаются, — сказала Роберта. — Ради «туда-сюда-обратно» люди терпят что угодно. Точнее, Природа им в этом любезно помогает. Во время полового сношения острота восприятия сильно снижается: притупляются зрение, слух, вкус, осязание и обоняние, что бы там ни писали в книгах по технологии секса. Некрасивая партнерша на время становится красивой; кровавые прожилки и красный нос едва заметны, сопение не кажется комичным, зловоние изо рта словно пропадает. И это, Рене, вовсе не любовь: это Природа идет на помощь любви. И еще человек — единственное создание, знающее любовь как сложное чувство; кроме того, человек — единственное во всей природе существо, которое занимается сексом ради развлечения. О, это богатейший предмет для исследования.
— «Люби не так, как любит узник плоти»,[87] — процитировал Ламотт, делая вид, что затыкает уши. — Готов спорить, что никто из вас не знает этого сонета.
Время шло, и скоро я уже должен был предложить декану перейти к кофе и коньяку для желающих. Мне пришлось потрудиться, чтобы привлечь внимание декана: он, миссис Скелдергейт и Ладлоу по- прежнему бились насмерть из-за природы университетов.
— Ладлоу говорит, что университет — это город, но я не уверен, что это определение подходит, — говорил декан.
— Безусловно, университет — город молодежи, — сказала миссис Скелдергейт.
— Отнюдь, — возразил декан. — Да, к счастью, в университетах много молодежи, но одна молодежь не могла бы поддерживать их существование. Это город мудрости, а сердце университета — его ученые; университет не может быть лучше, чем они, и это к их огню приходят греться молодые люди. Потому что молодежь приходит и уходит, а мы остаемся. Они — минутная стрелка научных часов, а мы — часовая. Разумные общества всегда собирали своих ученых мужей в разного рода учреждения, где их главной задачей было — быть мудрыми, сохранять плоды мудрости и пополнять их в меру своих сил. Разумеется, в университеты как-то пролезают педанты и беспринципные люди, и нам не дают об этом забыть; и, как правильно заметил Ладлоу, у нас есть свои негодяи и воры — вот уж действительно «клерки святого Николая». Но мы — хранители и стражи цивилизации, особенно теперь, когда уже нет аристократии, когда- то выполнявшей эту задачу. Город мудрости — с вашего позволения, я бы остановился на этой формулировке.
Но ему не позволили остановиться на этой формулировке, потому что в университетах никто никогда не удовлетворяется чужими определениями. Заговорил Делони:
— Знаете, декан, я думаю, это не просто город: большой университет вроде нашего скорее похож на империю, он состоит из множества когда-то независимых колледжей, еще сохраняющих толику
