отвечать на звонки босса. Только немногие из ее коллег могли побеспокоить ее звонками, когда она отлучалась; они понимали.
Ведь понимали?
Вот только все остальные в отделе, казалось, всегда звонили друг другу, когда были на раскопках. Чтобы поделиться волнением и благоговением перед открытием. Она нечаянно услышала разговоры об этом на редких собраниях коллег, которые ей удалось посетить. Но, так или иначе, Кили не была включена в тот круг коллегиальности.
Бесспорно, она имела склонность держать людей на расстоянии. И дело тут не в перчатках. В этом веке, где в 'Deal or No Deal'[1] с Хавви Мендал открыто говорят о проблемах ОКР[2], никто не думал, что доморощенный мизофоб[3] слишком выходил за пределы нормального. Но, тем не менее, когда люди становились друзьями, они обнимались. Прикасались. Хотели, чтобы она прикасалась к их вещам. Подержала их ребенка. Погладила собаку. Восхитилась новым приобретением.
Было слишком трудно избежать всего этого. Слишком трудно. Слишком заметно.
Она не могла сказать им правду. Она никогда не могла сказать им правду. Кили узнала, как трудны бывают отношения с несколькими близкими друзьями еще в средней школе, а потом и с одним мужчиной, которого она, как когда-то думала, любила. А он бросил ее. Назвав одержимой.
Она не способна была отрицать это тогда. И все еще не могла сейчас.
Но это не имело значения, когда она работала. Кто нуждается в личной жизни, когда древний мир разворачивается перед твоими глазами? Она рассчитывала на еще как минимум шесть месяцев в Луперкале.
Ей следовало бы лучше подумать прежде, чем рассчитывать на что-нибудь или кого-нибудь.
Теперь, когда оборотни показались открыто, они придали совсем новое значение мифологии Ромула и Рема. Изменчивый лик правосудия не был даже упомянут. Итальянская группа европейских оборотней вступила во владение, выгнав ее команду с места раскопок.
— Мы позовем Вас, если мы будем в Вас нуждаться, Доктор МакДермотт, — один из них глумился над ней, в то же время выпроваживая из штаба раскопок. — Не забывайте дышать.
Смех, прозвучавший ей вслед, граничил с безумием, вызванным лунным светом, и, отразившись эхом, встревожил ее, ведь наступили сумерки и близка полнолуние, а значит лучше не спорить.
Она не хотела встревать в это, так как, в конце концов, не имела суицидальных наклонностей.
Стряхнув с себя воспоминания, Кили поняла, что все еще держит в руке теперь уже гудящий телефон. Она опустила трубку на рычаг, снова осматривая свой пыльный офис. Не прикасались ни к чему по ее просьбе или же им просто пренебрегали?
Забавно, как такая простая вещь как отсутствие телефонных сообщений могла изменить все восприятие человека.
Телефоны работают в оба конца, напомнила она себе, снова потянувшись к трубке. Есть один человек, который всегда будет отвечать на ее звонки. Пальцем свободной руки она провела по пыльному краю рамки единственной картины на ее столе. Женщина, нервно улыбающаяся камере, была очень похожа на Кили. Рыжие волосы не такие яркие. Более заметны морщинки от смеха. Спортивные формы стали мягче за эти годы, но она все еще была красавицей.
В свое время Кили считала ее самой красивой женщиной в мире. Еще до врачей, неверия и сомнения.
Телефон зазвонил четыре раза прежде, чем раздался знакомый щелчок. Что-то в связи телефонных линий в лесах восточного Огайо всегда создавало впечатление, будто она говорит из бутылки. Или плохая связь, или отголосок двадцати восьми лет взаимного разочарования.
— Алло?
Кили сглотнула, затем сумела выговорить сквозь внезапно образовавшийся в горле ком.
— Привет, мама.
— Кили?
Кили душило знакомое раздражение. Кто еще это мог быть? Ее родители не хотели идти на риск со второй беременностью, так как Кили была… неполноценной.
— Да, мама, это — я. Как ты? Как папа?
— О, ты наконец-то вернулась домой из того ужасного места? Мы только что видели в новостях, что вампиры пытаются захватить российский трон. Какая-то женщина что-то говорила о том, что она принцесса Анастасия, обращенная в вампира, когда убили ее семью. Как думаешь, это может быть правдой? Ты же не выходишь наружу после наступления темноты? Мы посадили второй урожай чеснока и продаем его в горячих пирогах, хотя, кто захотел бы чесночный пирог? А ты…
— Мама, — прервала ее Кили, удивляясь тому, что мать, казалось, не сделала ни одного глотка воздуха во время града вопросов. — Мама, да, я дома и все хорошо.
Она из собственного опыта знала, что не стоит отвечать на отдельные вопросы, иначе беседа никогда не получит продолжения.
— Но как у вас дела? Как твой артрит? Как папа?
— Хорошо, у нас все прекрасно, милая. Папа так волновался за тебя, тем более, мы так долго не получали от тебя никаких известий. Или ты болела из-за… своего состояния?
Кили испытала вину с примесью боли. Почему-то ее родители всегда могли ранить ее глубже всех, даже при том, что желали ей только добра.
Именно потому, что они желали ей только добра.
— Мама, ты знаешь, что мое состояние — это не болезнь. Просто я ясновидящая, совсем немного. Когда я прикасаюсь к предметам, я испытываю некоторые ощущения… Мам, мы проходили это не раз в течение многих лет.
В ответ телефон молчал, а потом она услышала тихий звук сопения, как будто бы ее мать старалась не заплакать. Снова.
Кили задалась вопросом, сколько еще дочерей вызывали у матерей такое страдание просто своим существованием, но попыталась оттолкнуть эту мысль подальше, когда неприятное ощущение в животе стало нарастать, грозя достичь разрушительной силы.
— Ты все еще носишь те перчатки, чтобы избежать любого прикосновения? Ты видела Доктора Кунца? Он говорит, что если бы ты еще раз попробовала гипноз…
— Нет, никогда больше я не собираюсь встречаться с Доктором Кунцом, мама. Он думает, что я безумна. Он отказался мне верить, даже когда я представила ему доказательство, увидев видение о его сыне, державшем карандаш, сделанный для него.
— Это было не очень хорошо с твоей стороны, Кили. Сочинить историю о том, что его бедный маленький мальчик запер в туалете свою сестру, — с упреком сказала ее мать.
— Это была не выдумка, и если бы ты за ним наблюдала, когда я рассказывала ему о своем видении, то узнала бы, что он уже некоторое время подозревал своего сына в грубом обращении с сестрой. В любом случае, я не могу к нему вернуться, даже если бы и хотела. Доктор Кунц прогнал меня, лишив возможности быть его пациентом.
Она не знала, как психотерапевт мог такое сделать — прогнать человека — но, очевидно, мог. Как и большинство людей, которые видели ее 'талант' вблизи, он не хотел иметь с ней ничего общего. Возможно, в этом была некая ирония. Даже психотерапевт думал, что она одержима. Может быть, она не должна была туда идти, хотя бы для того, чтобы сохранить в тайне собственную уязвимость.
Она надеялась, что он, по крайней мере, научился контролировать своего сына.
— Я могу поговорить с папой?
— Да, он, гм… — голос ее матери дрогнул. — Он немного задремал.
Точно. Ком в горле Кили внезапно стал гораздо больше.
— Папа за всю свою жизнь никогда не дремал, мама. Ты не могла хотя бы попытаться придумать что-то более правдоподобное?
— Кили, ты знаешь, что он тебя любит. Он только не знает, как обходиться с твоим… твоими проблемами.
— Ты права, мама, — она пыталась не показать свою горечь в голосе, но могла сказать, что уже
