— Син-ин! — воскликнул Ёритомо и снова сложил руки в спасительной мудре, так как уже был наслышан об императоре, превратившемся в демона.
— Прошу, перестань! — закричал Син-ин, отворачиваясь. — Я пришел предложить тебе помощь.
— Я в ней не нуждаюсь. Люди говорят, это ты привел Нобуёри ко злу, а моего отца к погибели.
— Пустые наветы! Разве я виноват в том, что разум Нобуёри затмило тщеславие? Твой отец служил ему верой и правдой, за что и пал от рук Тайра.
Ёритомо не нашелся что ответить.
— Однако мне любопытно, — произнес призрак, — почему ты проводишь дни в праздности, когда сам Хатиман предрек тебе великое будущее?
Молодой человек молча потупился.
— Киёмори по неразумию помиловал и твоих братьев, — продолжал Син-ин. — Кое-кто из них будет менее сдержан в проявлении сыновнего долга. Когда-нибудь он получит всю славу и почести, причитающиеся Минамото, а ты так и останешься лишь именем на свитках истории, если ничего не предпримешь.
Ёритомо глубоко вздохнул.
— Удача Сэйва Минамото иссякла. Те же, кто надеется сокрушить победителей Тайра, надеются зря. Мой клан почти истреблен. Почему я должен посылать его на полную погибель? В годы Хэйдзи моего отца отговорили от нападения на Рокухару, с тем чтобы знание пути Коня и Лука, которым славен мой род, не было утрачено. Отец все равно умер, пал жертвой измены. А ты предлагаешь, чтобы я поставил на кон будущее всех Минамото — теперь, когда надежда и вовсе ничтожна? Это уж чересчур. Призрак ахнул:
— По-твоему, твой родовой покровитель, Хатиман, солгал? Ёритомо опять смолчал.
— О маловерный Гэндзи! — упрекнул его Син-ин. — Отвергать помощь ками — жестокая ошибка. Один смертный скоро поплатится за подобный проступок, ибо ему уготовано великое несчастье. Неужели ты и впрямь хочешь подвергнуть себя и свой род такой опасности? Отречься от своего предназначения?
— Значит, мне предстоит выбирать из двух смертей, — произнес Ёритомо.
— Чепуха, — отозвался Син-ин. — Мудрец не стремится плыть против течения. Сильнейший подчиняет поток своей воле и плывет, куда ему заблагорассудится.
Ёритомо сжал кулаки.
— Я подумаю над тем, что ты сказал. А теперь — изыди!
— Не гони меня так поспешно, асон Минамото. Я еще могу быть тебе полезен. — Призрак повел рукой, и у ног Ёритомо возникли двенадцать палочек из туго свитой конопляной пеньки. — Если во мне будет нужда, зажги одну из них глубокой ночью, и я появлюсь.
Ёритомо неохотно поднял палочки и сунул в рукав.
— Надеюсь, они не понадобятся.
— Понадобятся, — ответил Син-ин. — Еще как понадобятся. И призрак исчез, жутко, зловеще ухмыльнувшись. Ёритомо поспешил назад в монастырь — к очищающим звукам храмовых колоколов и молитв.
Водяная надпись
Прошли недели со дня возвращения Киёмори из Ицукуси-мы. Обратный путь в Рокухару был счастливым и безмятежным, да и дома за время их отлучки ничего плохого не произошло. Токико решила избегать мужа и потребовала прекращения всех встреч между ними, что Киёмори было только на руку. Весна благополучно сменилась летом, а лето — осенью. «Уж не пошел ли Царь-Дракон на попятный — не продлил ли мою защиту? — начал задумываться Киёмори. — А может, никакой защиты и вовсе не требовалось?»
Однако на двенадцатый день луны Стихосложений, когда господин канцлер снимал черные одеяния перед отходом ко сну, на него вдруг накатила дурнота. Он схватился за ширму, чтобы справиться с головокружением, и опрокинул ее, едва не задев угольную жаровню и чудом избежав пожара. Сила стремительно покидала его, пока не ослабли ноги и он не осел на пол. Самый воздух вокруг, казалось, делался все жарче и жарче, хотя Киёмори отнюдь не грело это призрачное тепло — он дрожал и вздрагивал, словно на зимнем ветру.
За все пятьдесят лет жизни он ни разу по-настоящему не болел, и теперь его разбирал ужас. «Может, это Рюдзин решил мне отомстить? Или духи хвори воспользовались тем, что ками сняли защиту, и перешли в наступление?»
Киёмори позвал слуг.
— Разошлите гонцов во все буддийские храмы, — приказал он. — Призовите священников и монахов молиться за меня, ибо я не знаю, переживу ли эту ночь!
Слуги испуганно бросились выполнять приказание и уже через час вернулись с монахами из близлежащих храмов. Те попробовали успокоить Киёмори.
— Мы часто встречаем подобный недуг в это время года. Большинство излечивается за несколько дней, хотя человеку ваших лет может потребоваться чуть больше.
Однако, по настоянию Киёмори, монахи остались сидеть в соседней комнате, мерно раскачиваясь и бормоча сутры, пока он горько страдал на своем ложе.
Никогда еще предводитель Тайра не был так слаб, так напуган. Для воина, привыкшего вести дружину в бой и громить врагов, трудно было найти худшее унижение. Добиться ранга канцлера, почти приблизить появление внука-императора и вдруг впасть в такую немощь — это разъярило бы кого угодно. Истинно перед судьбой все равны. Трясясь и пылая под одеялом в лихорадке, Киёмори завидовал монахам, сидевшим за стеной. Вот у кого жизнь проста: ни ожиданий, ни жажды почестей, ни грез о славе. Стало быть, и потери, и унижения им также чужды. Поистине умение быть выше разочарований есть проявление особой силы.
Часы текли, а он то погружался в лихорадочный сон, то выпадал из него. Киёмори перестал понимать, находится ли он на земль или уже канул в один из ста шестидесяти восьми кругов ада, где судья царства мертвых, Эмма-о, приговорил его к вечным мукам.
«Если верно все то, о чем проповедуют в храмах, — подумалось канцлеру в миг ясности рассудка, — тогда поделом мне — стольких людей сгубил, столько затеял интриг. Сжалится ли Эмма-о, узнав, что я не для себя старался, но ради сыновей и величия Тайра?»
Чувствуя, что удача его покинула, а жизнь вот-вот прервется, Киёмори расплакался от бессилия и жалости к себе.
То и дело из темноты проступали встревоженные лица родных. То Сигэмори склонялся над ним, то Мунэмори, то младшие сыновья. Иногда даже Токико приходила проведать мужа — справиться о самочувствии, узнать, не надо ли чего. Самыми жуткими посетителями были тени погубленных им Минамото, которые спрашивали, готов ли он примкнуть к ним в обители мертвых.
После долгого беспамятства Киёмори вдруг разбудил удар грома. Он лежал в своей комнате, не зная ни часа, ни времени суток, Канцлер осознавал лишь то, что монахи замолкли и никого рядом нет. Киёмори попытался пошевелиться или позвать слуг, но не сумел. Оконную бумагу освещал бледный свет, но что его давало — рассветное солнце ли, вечерняя луна или нечто потустороннее, — оставалось неясным. Вскоре по сёдзи забарабанил дождь. Когда капельки покатились вниз по бумаге, к воде будто примешалась какая-то грязь или краска, так что каждый след теперь напоминал неспешный штрих кистью. На глазах потрясенного Киёмори падающие капли чертили целые иероглифы, а те складывались в слова:
