— Сигэмори нужно останрвить. Благодарю тебя, старец, за сведения.
Муко поднял ладонь:
— Помнится, я говорил, что хочу тебе услужить. Киёмори нахмурился:
— И каким же образом?
— Как видите, моя стезя — обряды и предсказания. Я познал множество способов вызывать в вещах превращение или, напротив, сохранять их постоянство.
— Сиречь колдовать?
— Как вам будет угодно. Я лишь полагаю, что побуждаю ками видеть мир по-моему. Вы опасаетесь, что ваш сын может… содеять дурное. Если желаете, я могу устроить так, чтобы этого не случилось.
Киёмори колебался. Ему больше не хотелось прибегать к помощи тайных сил. Однако, коль скоро враги призвали в соратники небо и ветры для свержения Тайра, отчего бы и ему не обратиться к богам? Старец же, и это чувствовалось, был не от мира сего, а потому видел и мог творить то, что другим неподвластно. Самое его имя означало «по ту сторону». Разве плохо позволить старику совершить небольшое колдовство, если оно полезно?
— Хорошо, вот тебе мое благоволение. Иди же и исполни свой обряд.
Старик моргнул.
— Я уже все подготовил, повелитель. Осталось лишь попросить вас об одном одолжении.
— Чего же ты хочешь? Даров рисом и золотом?
— Никак нет, господин. Коль скоро этот обряд касается вашего сына, Сигэмори, мне потребуется что- то из его принадлежностей. Пусть мелочь, но такая, какую бы он носил или держал у себя долгое время. Тем самым я смогу добиться, чтобы ритуал возымел действие на него одного.
На мгновение Киёмори решил, что старик — просто искусный попрошайка, мечтающий о старом платье или кисти для письма, принадлежавших великому Сигэмори, чтобы продать их потом втридорога, но, приглядевшись, понял, что Муко не из таковых.
Затем Киёмори задумался, что у него осталось от Сигэмори. Дело в том, что сын никогда не жил в Нисихатидзё, а если заезжал, то изредка. Памятные вещицы, которые он имел или держал при себе, достались матери — она хранила их у себя… Хотя…
— Одна такая вещь до сих пор в моем распоряжении, — проговорил Киёмори. — Это прядь волос, снятых с его головы накануне обряда Надевания хакама. Он тогда был совсем мальчишкой. Впрочем, едва ли она тебе пригодится: он расстался с ней давным-давно.
— Напротив, — возразил Муко. — Лучшего и не выдумать, ведь волосы — часть его самого.
Итак, Киёмори кликнул слугу и послал его за особым кедровым ларчиком из старых покоев жены. Когда ларчик доставили, Киёмори извлек из него сложенный конвертом лист плотной рисовой бумаги с золотым крапом. В складке листа покоилась прядь густых шелковистых волос. Глядя на них, Киёмори вспомнил день, когда много лет назад маленький Сигэмори стоял у входа в родовое святилище, и личико его сияло от счастья и нетерпения. Киёмори ощущал, как глаза наполняются слезами, и клял старость, которая сделала его таким чувствительным.
Он смахнул сложенную бумагу с прядью на колени Муко.
— Вот. Забирай. Надеюсь, тебе пригодится. Для меня она больше ничего не значит. Прошу только, чтобы ты остановил моего сына на пути к безумию.
— Не бойтесь, владыка. Он будет остановлен, — подтвердил Муко с поклоном. Затем старик сунул конверт в рукав и удалился, а Киёмори остался глядеть ему вслед.
Старый святоша двигался странно, медленными рывками, подволакивая ноги, точно кукла бунраку[66], не владеющая собственным телом.
Повинуясь наитию, Киёмори созвал слуг и велел проводить старика до ночлега.
— Времена нынче опасные, а я не хочу, чтобы его покалечили в темноте. Последите за ним и убедитесь, что он добрался к себе благополучно.
Слуги поспешили выполнять приказ, а Киёмори встал и отправился в опочивальню, ощущая необычное, ужасающее спокойствие.
В мандариновом саду
Кэнрэймон-ин и ее мать, Нии-но-Ама, сидели в тени мандариновых деревьев в боковом саду Дайри во внутренней части Дворцового города. Легчайший ветерок доносил аромат, источаемый крошечными цветочками над их головами. Рукотворный ручей, посверкивая на солнце, огибал замшелый утес, на котором расположились женщины.
— Как будто читаешь чудесные стихи, написанные умершим другом, — тихо промолвила Кэнрэймон- ин. — Приятно, только ничуть не радует.
— Понимаю, — отозвалась мать.
С соседнего холмика по ту сторону ручья донесся взрыв смеха: служанки, щебеча, играли с маленьким наследным принцем.
— Уже выбрала, как его назвать? — спросила Нии-но-Ама.
— Совет министров говорит, что самое подходящее имя для нового императора — Антоку.
Нии-но-Ама кивнула.
— А министры знают, когда назначена церемония?
— Разве кто-нибудь скажет заранее? — вздохнула Кэнрэймон-ин, глядя на пожухшую траву у своих ног. — Тебе так уж не терпится стать бабушкой государя?
— Нет-нет, — поспешно отозвалась Нии-но-Ама, мягко взяв ее за руку. — Я спрашиваю не из честолюбия или корысти. Я тревожусь, дочь. Не знаю… сколько времени нам отпущено.
— Ты о смерче, — проронила Кэнрэймон-ин, не поднимая глаз, дергая сухие стебельки из травы.
— Да. Рыба из моего пруда продолжает настаивать, что ветер поднял Кусанаги.
Кэнрэймон-ин досадливо вырвала пучок травы и швырнула на землю.
— Я думала, они перестали с тобой разговаривать.
— После бури я съездила к старому пруду в Рокухаре. Там меня, конечно же, встретили. Еще бы: Рюдзин очень обеспокоен.
Кэнрэймон-ин пристально разглядывала подол своего лучшего наряда, пытаясь оттереть травяное пятно.
— Матушка, Кусанаги смерча не вызывал. Его не выносили из дворца — я сама проверяла, после того как ты написала мне о своих подозрениях. Сокровища никогда не остаются без присмотра. Разумеется, я не могла устроить настоящее дознание, не вызвав кривотолков, и все же при мне никто не упоминал о каких- либо кознях, касающихся меча.
Кэнрэймон-ин заметила, как одна из молодых фрейлин тревожно оглянулась на нее.
«Не след мне говорить так громко, — упрекнула она себя. — Государыне не пристало повышать голос. В особенности по этому поводу».
— А больше в тот день не случилось чего-либо… неподобающего? — спросила Нии-но-Ама.
— Были кое-какие дурные предвестья, если ты это имеешь в виду, — ответила Кэнрэймон-ин. — Птицы и звери, по рассказам челяди, вели себя очень тихо. Мунэмори принес ларь с кимоно, а они оказались зимними. Потом он и сам занемог и уехал домой, примерно за час до урагана. Наследный принц капризничал больше обыкновенного. Государь заметил еще…
— Повтори-ка, что случилось с Мунэмори?
— Я сказала, он почувствовал недомогание и рано уехал домой. Должно быть, желудочная хворь. Насколько я знаю, больше никто во дворце от нее не пострадал.
Нии-но-Ама глубоко задумалась, на лицо ее легла тень от серого монашеского капюшона.
— В последнее время Мунэмори и Сигэмори как будто опять сблизились между собой: они встречались, советовались. Меня радует, что мои сыновья ладят друг с другом, но что-то в их дружбе нечисто: слишком похоже на сговор. Сигэмори что-то утаивает.
— До урагана Мунэмори то и дело навещал меня, мы пили чай… Если он придет еще раз, расспросить
