Но вот он растворил сёдзи и замер: на пороге сидели трое самых старых его челядинцев — двое мужчин и женщина, которые прислуживали ему еще с тех пор, когда он зеленым юнцом покинул Рокухару. В их морщинистых лицах читалось беспокойство.
— Что такое? — спросил Мунэмори. Слуги прижали лбы к полу.
— Господин, — начал один из них, по имени Гамансё, — мы невольно услышали ваш разговор с посланником.
— До нас долетела весть, — подхватила старая Огико, — что вы намерены отказаться от места главы Тайра, собираетесь постричься в монахи.
— Это так, — отвечал Мунэмори. — И что с того? Троица снова низко склонилась.
— Просим, господин: выслушайте нас.
— Мы понимаем, — снова повела речь Огико, — что вас постигла великая скорбь. Сначала жена и дитя, теперь ваш брат.
— Истинно никому не выпало больше горестей, нежели вам, господин, — добавил Гамансё. — Однако нужно подумать и о другом.
— О чем «другом»? — начал вскипать Мунэмори.
— Представьте, какой удручающей вестью это будет для вашего рода, — сказала Огико, — узнать, что вы решили покинуть их в такой час. Ваш брат Томомори куда менее вас готов занять место предводителя. Можно ли взваливать на его плечи такую ответственность, когда она по праву ваша?
— Томомори уже тридцать три, он справится, — вздохнул Мунэмори.
— Тогда подумайте о нас, господин, — взмолилась Огико.
— Быть может, мы всего лишь презренная чернь, — продолжил Гамансё, — однако ваше семейство опекало нас много лет, да и мы служили ему верой и правдой. Если вы примете схиму, а имущество раздадите, что станет с нами? Кто возьмет к себе в услужение таких стариков? Видно, придется нам оборвать свои жизни — все лучше, чем прозябать в нищете и унынии, дожидаясь смертного часа.
— Если же вы примете пост главы клана, — сказала Огико, — мы могли бы еще быть вам полезны, могли бы провести остаток лет в доме, который стал нам родным.
Мунэмори сделалось тошно. В голосе старухи сквозило честолюбие, и это ввергало его в тоску. Случись ему принять постриг, он легко мог устроить слуг в поместье какого-нибудь родственника — Тайра ценили верность и поощряли ее. Старикам попросту захотелось прожить последние годы, служа главе клана. Тщеславие, а не страх толкнуло их на эту просьбу.
И у Мунэмори недостало духу с ними спорить. Да и много ли теперь это значило?
— Ладно. Можете отправить кого-нибудь — пусть догонит посланника и передаст, что я приму должность.
Старики просияли. Затем с поклоном поднялись и ответили:
— Мудрейшее решение, господин. Мы знали, что можем положиться на ваше добросердечие. — И они поспешили прочь — разнести добрую весть остальной челяди.
Мунэмори шагнул в коридор, с юга открывавшийся в сад. Алые клены теряли последнюю листву, и та кружила, гонимая ветром. Земля, припорошенная снегом, точно расцветала кроваво-красными пятнами. Мунэмори пришли на ум строки:
Землетрясение
Спустя три месяца, вечером седьмого дня одиннадцатой луны третьего года эпохи Дзисё, государыня Кэнрэймон-ин отправилась в позднюю прогулку по двору императорской резиденции. Смерть Сигэмори совсем расстроила ее сон, она то и дело просыпалась и подолгу не могла уснуть. Вот и сегодня ей не спалось. Полы многослойного кимоно шелестели и что-то нашептывали при каждом ее шаге, словно снежные хлопья на ветру. Ею завладели раздумья — точь-в-точь как маленький принц завладевает любимой игрушкой и не желает с ней расставаться. «Неужели это из-за меня? — терзалась она. — Неужели Сигэмори умер по моей вине — оттого, что я брала Кусанаги?»
Кэнрэймон-ин брела куда глаза глядят. Ее не волновало, о чем бормочут за ее спиной фрейлины, увязавшиеся следом. Она обходила коридор за коридором, галерею за галереей, в поисках покоя.
Спускаясь по одному из проходов Дайдайри, императрица вдруг услышала далекий раскатистый гул.
— Гром? — пробормотала она. — Среди зимы?
И тут их настигло. Пол как будто встал на дыбы, отшвырнув ее на руки придворным дамам, доски задрожали, а стены заходили ходуном. Вдали по коридору хлопали, скользя в желобах, сёдзи, словно пасти исполинских черепах. Угрожающе стонали стропила, посыпая все и вся пылью.
— Дзисин! Землетрясение! — закричали девушки. — Скорее бежим наружу!
Однако толчки были столь сильны, что государыне И ее фрейлинам не удалось даже устоять на ногах. Они попадали на пол, причем Кэнрэймон-ин — поверх остальных, похожая на тюк шелка в своих объемистых кимоно. В отчаянии жалась она к фрейлинам, приникшим к опорной стене. Отовсюду неслись испуганные крики.
«Мой сын! Уцелел ли он? Я должна его разыскать!» Кэнрэймон-ин взмолилась Будде Амиде, прося пощадить маленького наследника, пощадить ее или, если ей суждено погибнуть, позволить умереть быстро.
Наконец дрожь унялась. Стены в последний раз тряхнуло, и наступила тишина.
— Будут еще толчки, — произнесла одна из фрейлин. — Как говорят, за матерью-змеей ползут змееныши.
— Значит, нужно как можно скорей выбираться наружу, — сказала вторая. — Госпожа, вы не ранены? Можете стоять?
Кэнрэймон-ин с трудом высвободила рукава и вскарабкалась на ноги.
— Кажется, я цела. А где сегодня кормили маленького принца? Дамы поднялись и отряхнули с одежд пыль.
— Он был в Ниси-га-ин[67], государыня.
— Мне нужно его отыскать. — Не разбирая дороги, Кэнрэймон-ин кинулась к ближайшей двери. Ввалившись в соседнюю комнату, она увидела двух юных, второпях одевающихся служанок. Они едва успели прикрыть наготу. В комнате царил хаос: повсюду ворохи кимоно, перевернутые сундуки. Тут Кэнрэймон-ин и заметила стойку, на которой обычно держали священный меч, — она валялась на полу, и Кусанаги на ней не было.
— Что здесь случилось? — воскликнула она испуганно-недоуменно.
Девушки, казалось, готовы были расплакаться. Они бросились перед нею ниц и запричитали:
— Простите нас, госпожа! Не губите!
— За что простить? Что вы наделали?
— Кто-то… мы… к нам заходил один гость. Мы обсуждали поэзию.
По тону девушки Кэнрэймон-ин догадалась, что речь шла о любовнике.
— Здесь? Разве вам не было велено стеречь священные сокровища?
— Госпожа, да ведь он… — В этот миг вторая девушка захлопнула ей рот и помотала головой.
Кэнрэймон-ин вздохнула. С этим можно было и повременить.
