Мунэмори низко склонился, чтобы скрыть стыдливый румянец на щеках.
— Это совсем не так, государь.
— Вы ведь были пожалованы званием министра двора?
— Да, я удостоился такой чести.
— Значит, вам здесь и распоряжаться. Дела государственные предлагаю обсуждать с моим регентом, в котором, по разумению господина Киёмори, я все еще нуждаюсь. А теперь, если позволите, я хотел бы вернуться к молитве.
Мунэмори сперва собрался возразить, но вдруг понял, что его ненавязчиво просят вон и что остаться было бы верхом неприличия. Поэтому он поднялся и, кланяясь, попятился прочь из государевых покоев.
Вернувшись домой, Мунэмори дождался ночи, зажег особое курение на жаровне и сел ждать. Вскоре появился Син-ин.
— Зачем ты призвал меня?
— Я в отчаянии. Что мне делать?
Призрак втянул воздух сквозь зубы, отчего его щеки впали еще больше.
— Ты — министр двора. Ты — глава клана Тайра…
— Мой отец — настоящий глава. Я числюсь им лишь на бумаге. А всей ратью Тайра повелевает Киёмори.
— Так вот о чем твоя жалоба? Тебе недостает власти?
— Нет, совсем не об этом. Если бы только… знать, каковы ваши намерения.
— Кто ты такой, чтобы спрашивать меня о намерениях?
— Прошлые несколько лет я был вам верным слугой.
— Хм-м…
— Я был бы вам более полезен, владыка, если бы знал, что у вас на уме. Пока же очень многое мне непонятно. Например, Такакура раздавлен тем, как мой отец обошелся с его отцом, и желает оставить трон. Дворец почти опустел, охранительные обряды едва исполняются. Если вы истинно желаете властвовать в Хэйан-Кё, не лучше ли, пользуясь возможностью, овладеть самим императором?
— Истинно то, что ты многого еще не знаешь. Такакуру хранит великая Аматэрасу, а я отнюдь не так могуч, как древние боги. Я мог вселиться в дитя императрицы до того мига, когда Сигэмори произнес слова посвящения, вверяющие дух Антоку Аматэрасу. Если бы не мой назойливый братец… Нет, будь все так просто, Мунэмори-сан, я давным-давно исполнил бы свои намерения.
— Так каковы они — ваши намерения?
— Я хочу оседлать Маппо, словно дикого жеребца. Раз мне все еще отказано во власти, я буду уничтожать то, чего был лишен. Пока мне это давалось неплохо — огнем, ураганом и землетрясениями. Однако этого недостаточно. Я сделаю так, что сам Хэйан-Кё станет пустым местом.
— Полагаю, в сем начинании вам потребуется и моя помощь.
— Может быть. Позже. Сейчас мой лучший помощник — Киёмори-сан.
— Я заметил, — отозвался Мунэмори.
Снег на Фудзи
Минамото Ёритомо сидел в самом высоком из монастырских садов Хиругасимы, любуясь белеющей вдалеке заснеженной вершиной Фудзи. Всего неделя оставалась до наступления Нового года, четвертого по счету эпохи Дзисё, и воздух, хотя и холодный, был пронизан солнцем. Рядом с Ёритомо находился монах по имени Монгаку, незадолго до этого сосланный сюда из столицы.
— Какое совершенство! — пробормотал Ёритомо, кивая на коническую гору.
— Да, — согласился Монгаку. — Точно она не принадлежит этому миру.
— Разве не поэтому вы ушли в монахи? — спросил Ёритомо. — Удалиться от всего мирского?
— Не совсем, должен признать, — сказал Монгаку. — Вышло немного иначе. Рассказывал ли я вам о годах, когда…
— …вас выдворяли из усадьбы Го-Сиракавы за то, что вы требовали у него подаяния на храм? Да, об этом вы упоминали.
— А говорил ли я, как провел двадцать один день в молениях к грозному богу Фудо, стоя по шею в потоке у водопадов Кумано?
— Да, и его небесные посланцы спасли вас. А в другую пору вы лежали на солнце три дня кряду, позволяя мухам и комарам жалить себя во испытание воли. Да-да, Монгаку, о ваших деяниях ходят легенды.
Ёритомо пробыл в изгнании без малого восемнадцать лет. Его смирный нрав покорил сердца стражников, и все же посетителей к нему допускали нечасто. Одним из них был Монгаку — сухощавый подвижный монах, с которым Ёритомо был рад побеседовать об истории и философии.
— Стало быть, мне нужно поберечь свои рассказы, дабы не утомлять ваш слух повторами.
— Мне это ничуть не утомительно, Монгаку.
— Что ж, и то легче. Однако близится Новый год. У вас с супругой что-нибудь предусмотрено на эти праздничные дни?
— Думаю, ограничимся тихим вечером в кругу семьи. К чему затевать торжество, когда почти некого пригласить?
— Верно, — вздохнул Монгаку. — К чему затевать торжество, когда для него нет поводов? Что-то станет с нашим бедным государством…
— Говорят, настают Последние дни закона, — пробормотал Ёритомо. — Хотя нам едва ли стоит уповать на чудеса. — Он огляделся и заметил, что следящие за ним монахи разбрелись. Во время посещений Монгаку это нередко случалось. Видно, его рассказы успели здесь порядком приесться.
Монгаку, видимо, тоже заметил отсутствие наблюдателей — с прищуром поглядел на Ёритомо и заговорил вполголоса:
— Не ждать чудес — одно дело, а проглядеть беду — совсем другое.
— Проглядеть беду? О чем вы?
— Разве вы не слыхали новостей из столицы?
— Полагаю, стража постаралась оградить меня от них.
— Значит, вы не слышали ни о пожаре, ни о смерче с землетрясением?
— Ах вот о чем… О них-то я слышал. Верные знаки Манпо.
— Верные знаки недовольства богов, нэ?
— Так говорят, — осторожно ответил Ёритомо, с опаской думая, к чему клонит Монгаку.
Монах наклонился к нему и громко зашептал:
— А известно вам о смерти Тайра Сигэмори?
— Да, до меня доходили обрывки подобных слухов, но что с того?
— Все, быть может! Мудрейший из граждан столицы почил, и теперь на его отца нет управы. Разве не слышали вы, что Киёмори заточил государя-инока в усадьбе Тоба и не говорит, когда выпустит?
Ёритомо ошарашенно моргнул.
— Нет, не слышал.
— Запер отрекшегося императора — точь-в-точь как чванливый болван Нобуёри. Ходят слухи, Киёмори может даже посягнуть на жизнь Го-Сиракавы.
— Он не посмеет!
— Чтобы он чего-нибудь не посмел? Киёмори сейчас превыше всех. Поговаривают, скоро он вынудит Такакуру отречься от трона и водворит туда собственного младенца внука. Киёмори, без сомнения, назначит себя регентом, и страна окончательно попадет во власть Тайра. Никакой прочий род не получит пост в министерстве. Никто не осмелится сказать им слова поперек или отказать в требовании. Их тирания станет полной.
Ёритомо стиснул зубы.
— Что ж, это будет… прискорбно.
