Он подходит к Баруа, просто и сердечно протягивает ему руку.
Баруа. Ваше письмо бесконечно тронуло нас, господин Люс, и я пришел от имени всех...
Люс (прерывая его, приветливо). Садитесь, пожалуйста; очень рад с вами познакомиться.
Речь у него сочная, неторопливая, выдающая уроженца Франш-Конте.
Прочел ваш журнал. (Улыбается и смотрит Баруа прямо в лицо; говорит без ложной скромности.) Весьма опасно выслушивать похвалы от людей, которые моложе тебя: очень трудно оставаться равнодушным...
Короткое молчание.
Он взял со стола первый номер журнала и перелистывает его, продолжая разговор.
Замечательный заголовок: 'За воспитание человеческих качеств'!
Он сидит, расставив колени, упершись в них локтями, держа номер 'Сеятеля' в руках.
Баруа разглядывает его лоб, твердый и словно набухший, склоненный над их детищем... Его охватывает гордость.
Люс еще раз пробегает страницы, задерживается на своих замечаниях, сделанных карандашом на полях. Задумывается, держа журнал на ладони, будто прикидывая его вес. Наконец выпрямляется, смотрит на Баруа и кладет 'Сеятель' на стол.
(Просто.) Располагайте мной, я с вами.
Его интонация подчеркивает важность заключенного союза.
Баруа молчит, застигнутый врасплох, потрясенный до глубины души. Он не в силах произнести банальные слова благодарности.
Они смотрят друг другу в глаза долгим растроганным взглядом...
Баруа (после короткого молчания). ...Если бы мои товарищи могли слышать сейчас ваши слова, ваш голос!
Люс разглядывает его с той открытой, лишенной даже тени иронии, улыбкой, с какой он вообще смотрит на мир: в ней - радостное удивление ребенка, любовное внимание человека любознательного, для которого все ново и чудесно.
Недолгое молчание.
Люс. Да, вы правы. Нам не хватало такого журнала, как ваш 'Сеятель'. Но вы берете на себя огромную задачу...
Баруа. Почему?
Люс. Именно потому, что только вы одни будете обращаться к действительно важным проблемам современности. У вас будет множество читателей, а это налагает большую ответственность. Вы только подумайте: каждое ваше слово вызовет отклики, и эти отклики уже не будут зависеть от вас, вы не сможете их направлять... Более того, сплошь да рядом вы о них даже ничего не узнаете!
(Как бы обращаясь к самому себе.) Ах, как мы торопимся писать! Сеять, сеять! Нужно отбирать, тщательно отбирать семена, быть уверенным в том, что бросаешь в землю только хорошие...
Баруа (с гордостью). Мы полностью сознаем принятую на себя ответственность.
Люс (оставляя без ответа слова Баруа). Ваши друзья так же молоды?
Баруа. Да, почти.
Люс (перелистывая журнал). Кто этот Брэй-Зежер? Не сродни ли он скульптору?
Баруа. Это его сын.
Люс. А! Наши отцы были знакомы, Брэй-Зежер-старший был близок с Ренаном... Ваш друг не занимается скульптурой?
Баруа. Нет, он магистр философии. Мы вместе учились в Сорбонне.
Люс. Судя по его 'Введению в позитивную философию', это - человек весьма своеобразный. (Строго.) Но сектант.
Удивленный жест Баруа. Люс поднимает голову и смотрит на Баруа почти ласково.
Вы мне позволите говорить с вами откровенно?
Баруа. Я вас прошу!
Люс. Я должен упрекнуть в сектантстве всю вашу группу... (Мягко.) И вас, в частности.
Баруа. Почему?
Люс. С первого же номера вы заняли весьма откровенную, весьма мужественную позицию, однако несколько якобинскую...
Баруа. Боевую позицию.
Люс. Я одобрил бы ее без оговорок, если бы она была только боевой. Но она... агрессивна. Разве не так?
Баруа. Мы все горячо убеждены в своей правоте и готовы бороться за свои идеи. По-моему, нет ничего плохого в том, что мы порою непримиримы... (Люс молча слушает, Баруа продолжает.) Мне кажется, что всякое новое и могучее учение по природе своей нетерпимо: человек, который с самого начала признает право на существование за убеждениями, прямо противоположными его собственным, обрекает себя на бездействие: он теряет силу, теряет энергию.
Люс (твердо). И все же в отношениях между людьми должен господствовать дух терпимости: все мы имеем право быть такими, какие мы есть, и наш сосед не может нам этого воспретить во имя своих собственных взглядов.
Баруа (с невольной резкостью). Да, терпимость, свобода для всех - это прекрасно в принципе... Но посмотрите только, к чему приводит этот благодушный дилетантский скепсис! Разве смогла бы церковь до сих пор играть в современном обществе ту роль, какую она играет, если бы...
Люс (с живостью). Вам известно, как я враждебен клерикализму! Я родился в сорок восьмом году, в середине декабря, и всегда гордился тем, что был зачат в самый разгар либерализма. Я ненавижу любые рясы и фальшивые вывески, какими бы привлекательными они ни казались. И все же, еще больше, чем заблуждения, меня отталкивает от церкви ее нетерпимость. (Помолчав. Раздельно.) Нет, я никому не посоветую противополагать одному злу другое. Достаточно требовать свободы мысли для всех и самим подавать пример такой свободы.
Возьмем католическую церковь: ее господство продолжалось многие века: и все же достаточно было ее противникам в свою очередь получить право провозглашать свои идеи, - и огромная власть церкви была поколеблена.
Баруа внимательно слушает, но вынужденное молчание заметно тяготит его.
(Примирительным тоном.) Пусть будет признано право заблуждаться, но также и право защищать истину; вот и все. И незачем думать, к чему это приведет. Правда обязательно восторжествует, когда наступит ее время... (После паузы.) По-вашему, это не так?
Баруа. Ах, черт побери, я великолепно знаю, что, вообще говоря, вы правы! Но мы не в силах побороть своих чувств, и они нас далеко заводят...
Недолгое молчание.
(Со сдержанной яростью.) Я великолепно знаю, что нетерпим! С некоторых пор! (Понижая голос.) Чтобы понять меня, надо знать, сколько я выстрадал...
Тот, чей освобожденный ум вынужден прозябать в среде глубоко набожных людей; тот, кто с каждым днем сознает все яснее, что католицизм скоро окончательно запутает его в свою упругую и прочную сеть; кто чувствует на каждом шагу, как религия вторгается в его жизнь, подчиняет себе тех, кто его окружает, штампует сердца и души его близких, на всем оставляя свой след и все направляя... - такой человек действительно приобретает право говорить о терпимости! Я имею в виду не того, кто порою идет на уступки по доброте сердечной, а того, чья жизнь представляет собою бесконечную цепь уступок... Он, и только он, имеет право говорить о терпимости!.. (Сдерживает себя, поднимает глаза на Люса и силится улыбнуться.) И уж если он это делает, сударь, то говорит о ней так, как говорят о высшей добродетели, как говорят об идеале, достичь которого человеку не дано!
Люс (после нескольких секунд молчания, с сердечной ноткой в голосе). Вы живете один?
Энергичное лицо Баруа, искаженное болью воспоминаний, мгновенно проясняется; его взгляд становится мягче.
Баруа. Да, теперь я свободен. (Улыбаясь.) Но я освободился, лишь недавно и не успел еще снова стать терпимым. ...(Пауза.) Извините, что я принял наш спор слишком близко к сердцу...
