На другой день; шесть часов вечера.
Баруа, пожираемый лихорадкой, кашляя, подходит к запертой двери дома Паскленов.
Тот же звонок, так же стоят деревянные башмаки служанки на каменном крыльце. Слово, которое так принято в провинции, приходит ему на ум: обычай дома...
В маленькой гостиной Сесиль в черном сидит под лампой; перед ней стопка извещений о смерти.
Он с трудом узнал ее; не потому ли он ощущает себя здесь чужим?
Баруа. Я так сочувствую вашему горю...
Она встает, смотрит на него: она не ожидала увидеть его таким худым; в его лице что-то непривычное, и это ее смущает.
Сесиль. Спасибо, Жан.
Она протягивает руку. Он ее почтительно пожимает, как на похоронах.
Он удивлен, что она так изменилась; он как-то забыл, что ведь и она прожила день за днем те же восемнадцать лет, что и он. Однако это Сесиль: выпуклый лоб, чуть косящий взгляд, едва заметная шепелявость... Только что он даже не мог себе представить, какой она стала, а теперь ему кажется, что иначе выглядеть она и не могла.
Мари нарушает молчание.
Мари. Садитесь сюда в это кресло, отец.
Сесиль (садясь). Я благодарю вас за прием, который вы оказали Мари... Вы были очень добры к ней, благодарю вас.
Баруа (машинально). Это было совершенно естественно.
Он краснеет.
Ваша мать умерла в сознании?
Сесиль. Нет. Она столько раз причащалась после первого удара... К тому же в последний день, она уже ничего не понимала, наступил паралич. (Плача.) Она никого не узнавала.
Этот жалобный голос пробуждает в нем неожиданный отклик.
Мари. Мама, надо показать отцу одну из последних фотографий бабушки.
Сесиль смотрит на Жана, он опускает голову.
Сесиль (нерешительно). Если хочешь, дитя мое.
Они остаются вдвоем.
Это пребывание наедине, в такой обстановке...
Они избегают смотреть друг на друга. Подсознательно и он и она надеются, что будет произнесено слово прошения, слово дружбы...
Но дверь открывается. Мари снова между ними.
Минута прошла.
Теперь они могут расстаться: им нечего больше сказать друг другу.
'Париж, 25 апреля.
Я пишу Вам, мадемуазель, чтобы сообщить, что с самого приезда господин Баруа тяжело болен плевритом. Он так ослабел, что почти не говорит. Сегодня утром врач привел двух других: они долго пробыли около больного; они сказали, что пришлют, сиделку, и спросили, есть ли у моего господина кто- либо из близких.
Я думаю, что правильно делаю, предупреждая Вас, мадемуазель,
Ваш преданный слуга Паскаль'.
Два дня спустя. Вечером.
Мари в комнате Баруа вместе с врачом.
Сесиль сидит в передней. Ничто больше не удерживало ее в Бюи, и она решила поехать с дочерью в Париж. Но, увидя, как тяжело болен отец, Мари перебралась к нему. А Сесили, покинувшей насиженное место, пришлось поселиться в пансионате поблизости; она выходит оттуда только для того, чтобы справиться о больном.
Появляется врач в сопровождении Мари.
Мари. Возвращайтесь скорее, доктор, не оставляйте нас одних...
На ее лице - страдание. Плача, она бросается в объятия матери.
Сесиль боится расспрашивать.
После полудня он ужасно переменился. Доктор ни за что больше не ручается. Он просит созвать еще один консилиум вечером. Он не решается снова делать пункцию без согласия других врачей...
Сесиль (дрожащим голосом). Он страдает?
Мари. Немного меньше. (Рыдая.) Сиделка говорит, что это плохой признак... Ах, мама, не утешайте, мне легче, когда я плачу! Это ужасно... Он только что позвал меня... И произнес ваше имя, дважды...
Молчание. (Внезапно.) Мама, ступайте к нему.
Сесиль не сопротивляется; ведь это в последний раз: смерть уже в доме. Она в ужасе от неотвратимой катастрофы, которая увековечит их разрыв.
Никогда она не чувствовала себя такой виноватой.
Она пересекает, почти не глядя, рабочий кабинет; входит в спальню, замечает кровать, мертвенное лицо.
Жан открывает глаза и узнает ее, не выказывая ни малейшего удивления. Сесиль берет его руку, хочет поцеловать ее. Но он притягивает ее к себе, приподнимается, и с отчаянием пристально смотрит ей в глаза.
Баруа. Сесиль, знаешь, я умру.
Она качает головой, напрягая всю свою волю, чтобы не разрыдаться.
Подходит сиделка с банками.
Паскаль поддерживает больного. Мари раздвигает вату, которой он обложен со всех сторон. Все трое наклоняются над больным.
Сесиль видит кусочек бледного тела.
Она отступает. Она здесь - всего лишь гостья, в траурном крепе, в черных перчатках. На душе у нее бесконечно тяжело...
Она доходит до двери, бросает последний взгляд на кровать и, плача, выходит.
Три недели спустя.
Баруа, в своем кабинете, укрытый одеялом. Он тревожно смотрит на Брэй-Зежера, который стоит возле него.
Зежер. ...Мы там были все...
Баруа. Кто возглавил траурную процессию?
Зежер. Отец Крестэя, полковник.
Баруа. А, у него еще жив отец? Он никогда не говорил об этом...
Зежер. Все было загадочно в его жизни.
Баруа. И ты так и не знаешь, что он собирался делать в Женеве?
Зежер. Нет, но предполагаю, что он просто хотел покончить с собой. Логически он должен был прийти к этому... (Пауза.) Волнующая подробность: он сжег все, что могло помочь опознать его, даже сбрил усы в вагоне! Полиции четыре дня не удавалось установить его личность... Гм! Им владела навязчивая мысль: не только умереть, но и исчезнуть...
Баруа (с полными слез глазами). О мой друг, до чего жизнь...
Он не оканчивает фразы. Брэй-Зежер ничего не отвечает; своими желтыми глазами он отмечает разрушительное действие плеврита.
У Баруа были черные густые волосы, за несколько дней они сильно поредели. Глаза ввалились, взгляд сделался усталым, веки набрякли. Он свернулся в шезлонге; руки вяло лежат на коленях.
(С грустной улыбкой). Ты находишь, что я изменился? Зежер (тихо и отрывисто). Да.
Молчание.
Баруа. Знаешь, я был очень болен, очень...
