бессмертной души.
Мы, привыкшие подчинять свои чувства деятельности разума, не имеем представления о подобной вере. Мари испытала чувство слияния с богом, и мы так же бессильны против самовнушения такого рода, как бессильны убедить больного в том, что его галлюцинации нереальны. Ничто не может заставить Мари понять, что тот сверхъестественный мир, которому она отдает все, что в ней есть лучшего (экстатичная натура позволяет ей отчетливо ощущать этот мир), - не что иное, как мираж, обман чувств, волшебная сказка, которую она твердит самой себе уже много лет.
Дорогой друг, я знаю, что Вы меня не одобрите. Но в этом безвыходном положении и мои собственные намерения, и советы, которые Вы мне давали, насчет того, как постепенно увести ее с ложного пути на верную дорогу, показались мне бесплодными. Я осознал, что не могу переубедить ее, и вместе с тем понял, какую силу это заблуждение придает ей. Я убедился, что она создана религией и для религии. И перед таким неодолимым препятствием я отступил... Такая вера, несомненно, - обман и в то же время счастье для человека: ее счастье! Вы - отец, и в большей степени, чем я; Вы меня, может быть, поймете. Раньше я сказал бы: правда прежде всего, даже ценой страданий! Теперь же я не знаю, я больше не могу так говорить. Я молчу, и считаю, что, сохраняя молчание, несмотря на свое горе, я проявляю больше любви к ней, чем если бы я старался разрушить то, что составляет сокровенный смысл ее жизни.
Мне удалось уговорить ее провести со мной пасхальные каникулы. Она неожиданно вошла в мою жизнь, наше общение было восхитительно, и я хочу, чтобы оно кончилось так, как кончается прекрасная мечта, - путешествием в страну солнца и цветов.
Мы уезжаем послезавтра в Италию, на озера.
Я уже заранее предвижу, какую тоску и одиночество буду испытывать по возвращении. Но я не хочу об этом думать. Тогда я буду очень нуждаться в Вас, и Вы не откажете мне в поддержке: эта мысль утешает меня и смягчит ожидающее меня одиночество.
До свидания, мой близкий, мой дорогой друг. Сердечно жму Вашу руку.
Баруа'.
В Палланце.
Апрельский вечер.
Плоскодонная лодка скользит по воде
Мари и Баруа сидят рядом на корме, спиной к городу, и городской шум не достигает их слуха.
Вода вокруг них едва колышется. Лодка медленно и плавно скользит в тусклом и в то же время сильном, серебристом свете. Луна так высоко, что надо запрокинуть голову, чтобы увидеть ее; дымчатый свет озаряет одинокую лодку, затерянную среди безмолвного призрачного пространства.
Впереди торс гребца наклоняется и выпрямляется; его рубаха, холщовые штаны образуют два ярких расплывчатых пятна; лицо, руки, босые ноги темные, как у святых на иконах.
Баруа не покидает мысль о близкой разлуке.
Мари вне времени и пространства; запрокинув голову, она в упоении растворяется душой в прозрачности неба и воды: ничто больше не стоит между ней и богом!
Внезапно до них доносится благоухающее веяние, теплое, как дыхание: розы, левкои, ирисы, аромат лимонных деревьев и эвкалиптов с острова Сан-Джованни. Ладонь Баруа находит ладонь Мари; откинувшись назад, она опустила обнаженную руку в воду, и упругие холодные струи обволакивают их запястья.
Семь ударов пробило на колокольне; на другом берегу эхо повторяет их, но глухо как гонг.
Лодка поворачивает к Палланце.
Жюли ожидает их у входа в дом с двумя телеграммами в руках.
Скончалась г-жа Пасклен.
Прошло три часа.
Готовый к отъезду Баруа стоит, облокотившись на перила балкона.
Перед ним расстилается жемчужная гладь озера. Внизу - шумная площадь: звуки песен, гром оркестра, звонки трамваев, разноголосый шум.
С большого, ярко освещенного парохода сходят люди и разбегаются, как муравьи.
'Бедняжка... Всего две недели она провела со мной... О, как я буду одинок...'
Внезапно на пароходе потухли огни. Темная громада, сверкавшая огнями, становится белесой, усеянной черными дырами. Теперь пароход походит на заброшенный корабль. Он тяжело вздрагивает на волнах, и, кажется, только и жизни в нем что медленные клубы дыма из трубы.
В Бюи.
Ночное бдение у смертного одра: две свечи, кровать; монахини в чепцах.
Измученная долгим стоянием на коленях, Сесиль в изнеможении полулежит в кресле. Покрасневшие веки полузакрыты; ее мысли стремятся навстречу Мари:
'Завтра утром она будет здесь, я не буду больше одна...'
Но в тайниках ее сознания другая мысль: 'Завтра утром они будут здесь...'
Она припоминает все, что узнала о Жане от дочери и Жюли. Проводит рукой по лицу.
'Он найдет, что я изменилась...'
Она его не видела уже восемнадцать лет, и внезапно образ цветущего тридцатилетнего человека возникает перед ней...
Она стремительно встает и, чтобы не думать ни о чем, кроме умершей, преклоняет колени у постели.
С самого приезда в Бюи Баруа не выходил из комнаты в гостинице.
Сырость, оседающая на плечах, проникает сквозь стены, как туман.
Весь день он просидел перед огнем, вертя в руках письмо Мари; его знобит, щеки пылают.
'Дорогой отец!
Панихида будет завтра утром, но мама просит Вас не присутствовать. Она очень тронута Вашими соболезнованиями и поручила передать Вам, что если Вы задержитесь в Бюи до завтра, она будет счастлива отблагодарить Вас лично за все, что Вы сделали для меня. Приходите в шесть часов, никого не будет.
С грустью целую Вас.
Мари'.
Наступил вечер; Баруа не выдерживает и выходит на улицу.
Он идет в нижнюю часть города, будто избегая квартала, куда его так тянет. На улицах - мирная вечерняя жизнь: так же по вечерам заносят в лавки столы с разложенными на них товарами; тот же грохот дребезжащего омнибуса; те же вывески, громыхающие на ветру на тех же углах. Ничто не изменилось!
Теперь он поднимается в гору, к церкви. Он забыл, что подъем так крут. Задыхаясь, со стучащим сердцем, проходит он мимо дома священника и достигает своей улицы...
Она пустынна. Холодный ветер, как всегда, гуляет по ней. Вот дом его бабушки... Одно за другим окна комнат; вот та, в которой он спал, а в этой умер отец... Большие ворота. Дощечка с надписью: 'Сдается'. Рядом потемневшая колокольня.
Еще несколько шагов: вот и дом Паскленов.
Здесь Сесиль и Мари... Мари будет жить теперь тут, в этом доме!
Сквозь ставни пробивается огонек свечи: около покойницы, наверно...
Он останавливается, охваченный воспоминаниями детства...
Часы на колокольне... Он улыбается, слезы выступают у него на глазах.
Дует свирепый ветер; продрогнув, Баруа поднимает воротник легкого пальто.
И, дрожа, возвращается в гостиницу.
Камин погас. Его разжигают. Баруа протягивает ноги к чахлому огню. Картины прошлого оживают в языках пламени: аббат Жозье, Сесиль, обручение...
'Я так глупо женился!.. '
Он дрожит от холода, от тоски. Воспоминания угнетают его.
'Как трудно жить!.. '
