Оба расхохотались и, смеясь, смотрели друг на друга, забыв продолжение, наслаждаясь возможностью черпать воспоминания из этой забавной сокровищницы их детства, принадлежавшей только им двоим.
- А картинка с тигром, - продолжала она, - ты ее порвал, когда обозлился!
- Да. А почему порвал?
- Потому что рассмеялся как сумасшедший прямо в лицо аббату Векару!
- Ну и память же у тебя, Жиз!
- А я тоже, - проговорила она, - я тоже хотела, правда попозже, приручить 'тигриного младенца' и, засыпая по вечерам, воображала, будто баюкаю своего тигренка в объятиях...
Наступило молчание. Оба продолжали весело улыбаться. Жиз первая посерьезнела.
- И все-таки, - начала она, - а все-таки, когда я вспоминаю те времена, я не обнаруживаю в памяти ничего, кроме длинных, бесконечно длинных, ужасно скучных дней... А ты?
Сейчас вид у нее был болезненный, - сказалась температура, усталость, этот внезапный скачок в прошлое, - и эта томность как-то удивительно вязалась с ее позой, ласковым взглядом, с южным цветом лица.
- Нет, правда, - продолжала она, заметив, что Жак не ответил и только нахмурил брови, - просто ужасно, чтобы ребенок так скучал. А потом, к четырнадцати - пятнадцати годам скука исчезла. Сама не знаю почему. Внутренне. Сейчас я, например, не знаю, что такое тоска. Даже когда... - Она подумала: 'Даже когда я несчастна из-за тебя', - но ограничилась только: Даже когда что-нибудь не ладится...
Жак понурился и, глубоко запустив руки в карманы, молчал. Этот экскурс в прошлое вызвал в нем внезапный приступ злопамятства. Все, что довелось ему пережить, не заслуживало снисхождения. Нигде никогда не чувствовал он себя, в отличие от Антуана, уверенным, на своем месте, вообще на твердой почве. Повсюду чужой. И в Африке, и в Италии, и в Германии. Даже в Лозанне почти так же, как и повсюду... Не только чужой, но и преследуемый. Преследуемый родными, преследуемый обществом, условиями жизни... И еще чем-то, ему неизвестным, что жило в нем самом...
- 'Майор Ван дер Куип...' - начала было Жиз. Она с умыслом старалась удержать беседу на уровне детских воспоминаний, потому что не могла промолвить ни слова о воспоминаниях более поздних, хотя именно они владели ею. Но она замолкла, поняв, что из этого пепла не возгорится пламя.
В молчании она продолжала разглядывать Жака и не могла найти разгадки. Почему он уехал вопреки тому, что произошло между ними? А несколько туманных фраз, оброненных Антуаном, лишь взбудоражили ее, ничего не прояснив. Что было с Жаком в эти три года? И что же возвещали алые розы, посланные из лондонского цветочного магазина?
И вдруг она подумала: 'Мне его совсем подменили!'
Не сумев на этот раз скрыть волнения, Жиз пробормотала:
- Как ты сильно изменился, Жако!
По быстрому взгляду Жака, по сдержанной его улыбке она догадалась, что ее волнение ему неприятно. И, мгновенно изменив выражение лица и тон голоса, она весело пустилась рассказывать о своем житье-бытье в английском монастыре.
- Нет, в этой размеренной жизни есть все-таки своя прелесть... Если бы ты только знал, как жадно берешься утром за работу после гимнастики на свежем воздухе и доброго завтрака!
(Она умолчала о том, что все время пребывания в Лондоне единственной ее поддержкой была мысль о встрече с ним. Не призналась она также и в том, как от часа к часу угасала утренняя ее бодрость, как вечерами в постели ее затопляли волны отчаяния.)
- Жизнь в Англии совсем другая, чем у нас, и очень-очень приятная. Радуясь тому, что нашлась безобидная тема, Жиз теперь судорожно цеплялась за нее, лишь бы отстранить угрозу нового молчания. - В Англии все смеются, нарочно смеются, по пустякам. Просто не хотят, чтобы жизнь была чем-то печальным, поэтому-то, видишь ли, они стараются думать как можно меньше, они играют. Все для них становится игрой, включая их собственное существование.
Жак, не прерывая, слушал болтовню Жиз. Он тоже съездит в Англию. Съездит в Россию. Съездит в Америку. Перед ним - все будущее, он может ездить куда-то, искать чего-то!.. Он любезно улыбался, сочувственно покачивал головой. Жиз вообще была неглупа. А за эти три года она явно развилась. А также стала красивее, тоньше... Снова он опустил глаза на это изящное тело, которое словно бы нежилось под одеялом, сморенное собственным теплом. Вдруг им завладело прошлое, он заново пережил все: внезапное свое желание, их объятия под вековыми липами Мезона... Невинное объятие, и, однако же, после стольких лет, после стольких приключений, он ощущал еще ладонями этот покорно гнущийся стан, а ртом эти неопытные губы! В одну секунду разум, воля - все пришло в замешательство. Почему бы и нет?.. Он дошел даже до того, что подумал, как в самые худшие свои дни: 'Сделать ее своею, жениться на ней!' Но тут же мысль его со всего размаха натолкнулась на какое-то внутреннее непроницаемое для глаза препятствие, он и сам-то смутно его различал: непреодолимое, воздвигнутое в самой сердцевине его существа.
И пока взгляды его еще и еще обегали живое и гибкое тело, распростертое на постели, его воображение, до краев насыщенное воспоминаниями, вдруг показало ему другую постель, линию бедер, таких же узких и округлых, точно так же обтянутых простыней; и пробудившееся было его желание растаяло, уступив место жалости. Он вновь увидел проституточку из Рейхенгалля, лежавшую на железной кровати, девчонку семнадцати лет, гонимую тайным и столь страстным желанием умереть, что однажды ее нашли сидящей на полу: она удавилась веревкой, привязав ее к задвижке стенного шкафа. Жак явился туда одним из первых; до сих пор он помнил тошнотворный запах жареного сала, которым провоняла вся комната, но особенно ему запомнилось загадочное плоское лицо еще молодой женщины, жарившей в дальнем углу яичницу на громко трещавшей печурке: за небольшую сумму она согласилась нарушить свое молчание, даже сообщила кое-какие странные подробности; но когда Жак спросил ее, хорошо ли она знала молоденькую покойницу, она воскликнула с незабываемым выражением, как нечто само собой разумеющееся: 'Ach nein! Ich bin die Mutter!'[13]
Он уже совсем было собрался рассказать Жиз об этом эпизоде. Но это значило заговорить о том, что было 'там', неосторожно вызвать град вопросов...
Зарывшись в подушку, Жиз сквозь полуопущенные ресницы пожирала его взглядом. Ей становилось невмоготу, она с трудом удерживала рвавшийся с губ крик: 'Да говори же! Какой ты стал? А я? Значит, ты все забыл?'
А Жак шагал из угла в угол, чуть раскачиваясь на ходу, и вид у него был озабоченный, отсутствующий. Когда глаза его встречались с лихорадочным взором Жиз, он так остро чувствовал существовавшее между ними непримиримое разногласие, что тут же напускал на себя преувеличенно холодный вид, и трудно было догадаться, как восхищается он этими ребяческими повадками, этой невинностью, с какой Жиз, лежа в белоснежной постели, показывает свою обнаженную шейку. К больной девчушке он испытывал нежность, нежность старшего брата. Но сколько же нечистых воспоминаний каждую минуту вторгается между ними! Как горько ощущать себя таким старым, потрепанным, грязным!
- Должно быть, ты теперь прекрасно играешь в теннис? - уклончиво спросил он лишь потому, что заметил на шкафу теннисную ракетку.
Настроение Жиз легко менялось. И она не могла сдержать улыбки простодушней гордости:
- Вот увидишь.
И тут же оробела. Два эти слова сами слетели с ее губ. 'Вот увидишь...' Где? Когда?.. Ой, как неловко получилось!..
Но Жак, казалось, ничего не заметил. Мыслями он был далеко от Жиз. Теннисный корт, Мезон- Лаффит, белое платьице... Ее манера с чопорным видом соскакивать с велосипеда у дверей клуба. Почему на улице Обсерватории закрыты все ставни? (Ибо после обеда, когда Жак вышел из дома, сам не зная, куда идет, он добрался до Люксембургского сада, а потом и до улицы Обсерватории. Вечерело. Он шагал быстро, подняв воротник. Как и всегда, он спешил уступить своим искушениям, лишь бы поскорее от них отделаться. Наконец он остановился и вдруг поднял голову. Все окна были закрыты. Правда, Антуан сказал, что Даниэль отбывает военную службу в Люневиле, ну, а остальные? Не так уж поздно, чтобы закрывать ставни... Впрочем, не важно... Совсем не важно!.. Тут он повернулся и пошел домой более коротким путем.)
Поняла ли Жиз, как далеки от нее сейчас мысли Жака? Непроизвольно она протянула руку, словно
