письменном столе. И вдруг он почувствовал, что слабеет. Завтра война, опасности, увечье, может быть, смерть? 'Ты никогда не любил!' Завтра молодость неожиданно оборвется, и, быть может, пора любви минет навсегда...
Внезапно он нагнулся над корзиной, нашел половину конверта, вынул из него обрывок записки, развернул его. Это был крик, страстный и нежный, как ласка:
'...сегодня вечером... У нас. Я буду ждать тебя... Я должна тебя видеть. Обещай мне, что ты придешь. Мой Тони! Приходи'.
Он упал в кресло. Провести последнюю ночь с ней... Еще раз отдаться ее ласкам. Еще раз уснуть и забыть обо всем в ее объятиях... Внезапная тоска, волна отчаяния, могучая, как девятый вал, нахлынула на него. Он облокотился на стол и, стиснув голову руками, в течение нескольких минут рыдал, как ребенок.
Париж был спокоен, но трагичен. Тучи, скапливавшиеся с самого полудня, образовали темный свод, погружавший город в сумеречный полумрак. Кафе, магазины, освещенные раньше, чем обычно, отбрасывали бледные полосы на черные улицы, где толпа, лишенная обычных средств передвижения, торопливо бежала куда-то, охваченная тревогой. Пасти метро выталкивали обратно на тротуар потоки пассажиров, вынужденных, несмотря на нетерпение, по полчаса топтаться на ступеньках, прежде чем им удавалось проникнуть внутрь.
Жак и Женни не захотели ждать и дошли до правого берега пешком.
Газетчики стояли на каждом углу. Люди вырывали друг у друга экстренные выпуски и на минуту останавливались, чтобы пробежать их жадными взглядами. Каждый, не отдавая себе отчета, упорно искал там великую новость: что все улажено; что правители Европы внезапно опомнились; что они пришли к полюбовному соглашению; что нелепый кошмар наконец рассеялся; что все отделались от него только страхом...
В 'Юманите' после объявления мобилизации сделалось так же пусто, как и всюду; каждый, видимо, был захвачен своими личными делами. Вестибюль, лестница были безлюдны. Единственный служитель, расхаживавший по коридору, предупредил Жака, что Стефани в кабинете нет. Регулярность выхода газеты обеспечивал Галло; он работал сейчас над завтрашним номером, и вход к нему был воспрещен. Жак, за которым, как тень, следовала изнемогавшая от усталости Женни, не стал пытаться нарушить запрет.
- Идемте в 'Прогресс', - сказал он.
В кафе, в нижнем зале, - никого. Даже сам хозяин отсутствовал. За кассой сидела только его жена; лицо у нее было заплаканное, и она не двинулась с места.
Жак и Женни поднялись на антресоли.
Занят был только один столик: несколько социалистов, совсем молодых, незнакомых Жаку. Появление вновь прибывших заставило их на минуту умолкнуть, но они тотчас возобновили спор.
Жаку хотелось пить. Он усадил Женни у входа и спустился вниз за бутылкой пива.
- А что же еще можешь ты сделать, болван? Дождаться жандармов? И как дурак пойти под расстрел?
Говорил краснощекий малый лет двадцати пяти в сдвинутой на затылок фуражке. Голос его звучал резко. Он поочередно устремлял на товарищей суровый взгляд своих черных глаз.
- И потом вот что, - продолжал он с горячностью. - Для нас, для людей вроде нас, внимательно следивших за воем этим, ясно только одно, и это важнее всего: мы - граждане страны, которая не хотела войны и которой не в чем себя упрекнуть!
- Точно то же самое говорят и все остальные, - вмешался самый старший из всей компании, человек лет сорока, в форме служащего метро.
- Немцы не могут этого сказать! Мир зависел от них! За последние две недели у них были десятки случаев предупредить войну.
- У нас тоже! Мы могли прямо сказать России: 'К черту!'
- Это ничем бы не помогло! Теперь мы ясно видим, что немцы гнуснейшим образом подстроили всю эту историю! Что ж! Тем хуже для них! Мы за мир, но в конце концов нельзя же быть размазней! На Францию нападают - Франция должна защищаться! А Франция - это ты, я, все мы!
За исключением служащего метро, все, видимо, были с ним согласны. Жак с отчаянием взглянул на Женни. Он вспомнил Штудлера, взывавшего: 'Мне необходимо, необходимо верить в виновность Германии!'
Не прикоснувшись к налитому пиву, Жак знаком предложил Женни встать и встал сам. Но прежде чем уйти, он подошел к группе говоривших.
- 'Оборонительная война'!.. 'Законная война'!.. 'Справедливая война'!.. Неужели вы не видите, что это вечный обман? Вы, значит, тоже попались на эту удочку? Не прошло трех часов после приказа о мобилизации, и вот до чего вы уже дошли! Вы безоружны против злобных страстей, которые пресса старается разжечь вот уж целую неделю... Тех страстей, которым военные власти сумеют найти слишком хорошее применение!.. Кто же устоит против этого безумия, если не можете устоять вы, социалисты?
Он не обращался ни к кому в отдельности, но поочередно смотрел на каждого, и губы его дрожали.
Самый молодой из всех, штукатур, - лицо его было еще обсыпано белой пылью и напоминало маску Пьеро, - повернулся к Жаку.
- Я думаю то же, что Шатенье, - сказал он твердым и звучным голосом. Мне призываться в первый день - завтра!.. Я ненавижу войну. Но я француз. На мою страну нападают. Я нужен, и я пойду! Мне на белый свет тошно глядеть, но я пойду!
- Я согласен с ними, - заявил его сосед. - Только я еду во вторник, на третий день... Я из Бар-ле- Дюка; там живут мои старики... И мне ничуть не улыбается, чтобы мои родные края стали германской территорией!
'Девять десятых французов думают точно так же! - сказал себе Жак. Жадно стремятся обелить родину и поверить в гнусную преднамеренность поведения противника, чтобы иметь возможность оправдать разгул своих оборонительных инстинктов... И, может быть, даже, - подумал он, - все эти молодые существа испытывают какое-то смутное удовлетворение, внезапно сделавшись частицей оскорбленного целого, дыша этой опьяняющей атмосферой коллективной злобы... Ничто не изменилось с тех времен, когда кардинал де Рец51 осмелился написать: 'Самое важное - это убедить народы, что они защищаются, даже тогда, когда в действительности они нападают'.
- Подумайте хорошенько! - снова начал Жак глухим голосом. - Если вы откажетесь от сопротивления, то завтра будет уже поздно!.. Поразмыслите вот о чем: ведь по ту сторону границы происходит точно то же самое - та же вспышка гнева, ложных обвинений, упрямой вражды! Все народы уподобились передравшимся мальчишкам, которые с горящими глазами бросаются друг на друга, точно маленькие хищные зверьки: 'Он начал первый!..' Разве это не бессмыслица?
- Так что же? - вскричал штукатур. - Что же, по-твоему, делать нам, мобилизованным, черт побери?
- Если вы считаете, что насилие не может быть справедливым, если вы считаете, что человеческая жизнь священна, если вы считаете, что не может быть двух моралей: одной, которая осуждает убийство в мирное время, и другой, которая предписывает его во время войны, - откажитесь подчиниться мобилизации! Откажитесь от войны! Останьтесь верны самим себе! Останьтесь верны Интернационалу!
Женни, ожидавшая Жака у выхода, внезапно подошла к нему и стала рядом.
Штукатур вскочил. Он яростно скрестил руки.
- Чтобы нас поставили в стенке? Как бы не так! Ври больше!.. Там, по крайней мере, каждому свое; можно еще вывернуться, если хоть на грош повезет!
- Да разве вы не чувствуете, - вскричал Жак, - что это трусость отрекаться от своей воли, от своей личной ответственности под напором тех, кто сильнее! Вы говорите себе: 'Я осуждаю войну, но ничего не моту сделать...' Это дается вам нелегко, но вы быстро успокаиваете свою совесть, убеждая себя, что, хотя такое подчинение тягостно, - оно достойно уважения... Неужели вы не видите, что вы жертва обмана, что вас втянули в преступную игру? Неужели забыли, что власть дана правительствам не для того, чтобы
