только одно: я готов отдать все на свете, чтобы ты наконец стала счастливой, но убей меня Бог, если я понимаю, как это сделать. Я ведь вижу, Дона, что крошечный Джеймсов ноготок для тебя в тысячу раз дороже всех моих ласк. А что остается человеку, которого разлюбила жена?
Наливаться пивом и просиживать ночи за картами – вот и все развлечения.
Она подошла к нему и положила руки на плечи.
– Через месяц мне исполнится тридцать, Гарри, – сказала она. – Я стану старше и, может быть, чуточку мудрей.
– Мне вовсе не нужно, чтобы ты становилась мудрей, – буркнул он, – ты меня и такая устраиваешь.
Она промолчала. Он снова заговорил, теребя рукав ее платья:
– Помнишь, перед отъездом в Нэврон ты рассказала мне какую-то странную историю о птицах. Я тогда ни слова не понял, да и сейчас, честно говоря, понимаю не больше. Может быть, ты объяснишь, что ты имела в виду?
– Не стоит, Гарри, – ответила она, погладив его по щеке. – Коноплянка в конце концов вырвалась из клетки. Давай поговорим о чем-нибудь более существенном. Ты согласен уехать сегодня?
– Ладно, так уж и быть, – ответил он. – Но имей в виду, все это мне страшно не нравится. Приезжай побыстрей в Оукхэмптон, я буду тебя ждать.
Постарайся не задерживаться.
– Хорошо, Гарри, – ответила она, – я постараюсь.
Он пошел вниз – распорядиться насчет отъезда, а она позвала Пру и сообщила ей о внезапном изменении планов. В доме поднялась суматоха: слуги увязывали тюки и коробки, складывали одежду, готовили еду на дорогу; дети, довольные любой переменой, вносящей разнообразие в их монотонную жизнь, бегали по комнатам, как шаловливые щенята. 'Им нисколько не жаль расставаться с Нэвроном, – думала Дона. – Они быстро забудут знакомые лица и привыкнут к новым местам. Через месяц они так же весело будут резвиться на лугах Хэмпшира, как резвились на лугах Корнуолла'.
На обед подали холодное мясо; детям в виде исключения было разрешено обедать со взрослыми. Генриетта скакала вокруг стола, словно маленькая фея, радуясь тому, что Гарри будет сопровождать их карету верхом. Джеймс сидел на коленях у матери, время от времени делая попытки положить ноги на стол, а когда она наконец позволила ему это, огляделся вокруг с таким победным видом, что Дона не удержалась и расцеловала его в обе щеки. Их веселье передалось и Гарри. Он начал рассказывать им о Хэмпшире и о том, как прекрасно они будут там жить в оставшиеся летние месяцы.
– Я подарю тебе пони, Генриетта, – говорил он. – И тебе, Джеймс, только попозже.
К дверям подкатила карета. Первыми усадили детей, затем погрузили тюки, пледы, подушки, корзины для собак. Лошадь Гарри грызла удила и била копытом.
– Извинись за меня перед Джорджем Годолфином, – наклоняясь к Доне и похлопывая себя хлыстом по сапогу, проговорил Гарри. – Объясни ему как-нибудь мой внезапный отъезд.
– Не волнуйся, – ответила она, – я знаю, что ему сказать.
– Все-таки я не понимаю, зачем тебе это надо, – продолжал он, пристально всматриваясь в нее. – Почему ты не можешь поехать с нами? Ну да ладно, поступай как хочешь. Встретимся завтра вечером в Оукхэмптоне. Я закажу для тебя экипаж, когда будем проезжать через Хелстон.
– Спасибо, Гарри.
Он снова похлопал себя по сапогу, прикрикнул на лошадь, которая нетерпеливо рвалась вперед, и повернулся к Доне:
– А может быть, ты просто не оправилась от этой проклятой простуды?
Может быть, ты еще больна и не хочешь в этом признаваться?
– Нет, Гарри, – ответила она, – я совершенно здорова.
– У тебя очень странные глаза, – произнес он. – Я заметил это еще в первый день, когда зашел тебя проведать. В них появилось какое-то непонятное выражение, которого я никогда раньше не видел.
– Я уже говорила тебе, Гарри: через месяц мне исполняется тридцать лет.
Должно быть, это видно и по глазам.
– Нет, черт побери, дело не в возрасте, – ответил он. – Наверное, я просто болван и так и умру, не поняв, что с тобой случилось.
– Теперь это уже не важно, Гарри, – ответила она.
Он взмахнул хлыстом, повернул лошадь и поскакал по аллее. Следом за ним не спеша покатила карета. Дети выглядывали из окон, улыбались и посылали ей воздушные поцелуи. Затем дорога сделала поворот, и они исчезли из виду.
Дона прошла через опустевший обеденный зал и вступила в сад. Дом казался унылым и заброшенным, он словно по-стариковски предчувствовал, что пройдет немного времени – и кресла затянут чехлами, окна закроют ставнями, двери запрут на засовы и он снова останется один и будет тихо дремать в темноте, с тоской вспоминая о солнце, о лете и о веселых голосах.
Дона медленно шла по саду. Вот под этим деревом она лежала несколько недель назад, следя за полетом бабочек, когда перед ней впервые предстал лорд Годолфин, так внезапно, что она не успела привести себя в порядок и вынуждена была принимать его в мятом платье и с цветком в волосах. А вон там, в лесу, она собирала колокольчики – теперь они уже отцвели. И бурый папоротник, доходящий ей почти до пояса, был тогда свежим и изумрудно-зеленым. Ах, как быстро все подросло, как быстро созрело и как незаметно исчезло! Что-то подсказывало ей, что она никогда больше не увидит этой красоты, никогда не пройдет по этой лужайке, никогда не вернется в Нэврон. Но что бы ни случилось, частица ее все же останется здесь: легкий след, убегающий к ручью, не видимый глазом отпечаток руки на дереве, трава, примятая в том месте, где она когда-то лежала… И может быть, через много-много лет какой-нибудь странник забредет сюда и, вслушиваясь в тишину, различит невнятный шепот, увидит смутный отблеск грез,
