– Нет, сеньор Мотриль, мы едем, – ответил дон Фадрике. – В дорогу, друзья мои!
Прощаясь, он помахал народу рукой и поехал во главе кавалькады, перед которой безмолвно расступалась толпа. Позолоченные решетчатые ворота алькасара, которые заскрипели, словно ржавые дверцы заброшенного склепа, закрыли.
Пес сидел на лестнице до тех пор, пока мог видеть хозяина и надеяться, что тот передумает и вернется, но, потеряв эту надежду, когда дон Фадрике скрылся за поворотом улицы, ведущей к Севильским воротам, бросился вдогонку и в несколько огромных прыжков нагнал его; Алан, не сумев помешать хозяину пойти навстречу опасности, стремился хотя бы разделить с ним эту опасность.
Через десять минут кавалькада выбралась из Коимбры и устремилась по той же дороге, по которой утром прибыли мавр Мотриль и Аженор де Молеон.
IV. Как Мюзарон обнаружил, что мавр разговаривает с носилками, а те ему отвечают
Отряд великого магистра состоял из тридцати восьми человек, включая франкского рыцаря и его оруженосца, но не считая мавра с его дюжиной стражников, пажами и слугами; вьючные мулы тащили богатую, разнообразную поклажу: ведь еще за неделю до приезда Мотриля дону Фадрике сообщили, что брат вызывает его в Севилью. Дон Фадрике тут же отдал приказ выступать, надеясь, что мавр будет слишком утомленным, чтобы ехать с ним, и останется в Коимбре. Но, видимо, усталость была неведома этим сынам пустыни и их коням, и казалось, что кони эти были потомками тех кобылиц, которых, как писал Вергилий,[50] оплодотворял ветер.
В день они проехали десять льё, а с наступлением сумерек разбили лагерь на склоне гор, с краю которых высился Помбал.
Во время этого первого перехода мавр не спускал глаз с обоих друзей. Сначала под предлогом, что желает принести извинения французскому рыцарю, а потом как бы стремясь искупить былую неучтивость истинной вежливостью, он отъезжал от Аженора лишь на несколько минут, необходимых ему для того, чтобы переговорить с охраной носилок. Но, сколь бы короткими ни были эти отлучки, на которые его тянуло какое-то неодолимое чувство, Аженор все-таки успел спросить великого магистра:
– Сеньор дон Фадрике, прошу вас, объясните мне, чем вызвано то упорство, с каким сеньор Мотриль преследует нас, не отходя ни на шаг. Значит, он, монсеньер, очень любит вас, ведь то, как я принял его запоздалые знаки внимания, вряд ли внушает ему большую симпатию ко мне.
– Не знаю, сколь велика любовь Мотриля ко мне, – ответил дон Фадрике, – зато мне известно, что он смертельно ненавидит донью Падилью, любовницу короля.
Аженор посмотрел на великого магистра с недоумением человека, который ничего не понял. Но к ним уже спешил навостривший уши мавр, и дон Фадрике едва успел шепнуть рыцарю:
– Говорите о другом.
Аженор поспешил последовать этому совету и, как будто подобная мысль возникла у него самого, спросил:
– Кстати, сеньор Фадрике, не расскажите ли вы мне, как живется в Испании нашей досточтимой госпоже Бланш де Бурбон, королеве Кастилии. Во Франции очень обеспокоены судьбой этой доброй принцессы, которой многие люди желали счастья, когда она уезжала из Нарбона, куда вы прибыли за ней от имени короля, ее супруга…
Договорить Аженор не успел, так как почувствовал, что его по левому колену больно ударил своим правым коленом паж, который, сделав вид, будто его тащит за собой конь, прошел между ним и великим магистром; рассыпаясь в извинениях перед рыцарем за свою неловкость и за своего коня, он пронзил его взглядом, способным заставить умолкнуть самого несдержанного болтуна.
Однако дон Фадрике понял, что ему придется дать ответ, поскольку он находился в таком положении, когда его молчание могло быть истолковано превратно.
– Но неужели сеньор Аженор ничего не слышал о донье Бланке с тех пор, как она в Испании? – вмешался Мотриль, желавший, казалось, поддержать разговор с тем же интересом, с каким великий магистр хотел его прекратить.
– Нет, господин мавр, уже почти три года, как я воюю в наемных отрядах против англичан, врагов моего повелителя короля Иоанна, лондонского узника,[51] и регента нашего, принца Карла,[52] которого когда-нибудь назовут Карлом Мудрым, ибо он не по летам весьма благоразумен и добродетелен, – ответил рыцарь.
– Я-то полагал, что, где бы вы ни находились, до вас дошли отзвуки толедского дела, которое наделало много шуму, – возразил Мотриль.
Дон Фадрике слегка побледнел, а паж приложил к губам палец, делая Аженору знак молчать.
Аженор отлично понял этот жест и лишь прошептал про себя: «Испания! Испания! Страна тайн!»
Но Мотриль не был намерен молчать.
– Поскольку, господин рыцарь, вам ничего не известно о свояченице вашего регента, – сказал он, – я расскажу вам, что с ней произошло.
– Не стоит, сеньор Мотриль, – не выдержал дон Фадрике. – Вопрос, заданный моим другом доном Аженором, принадлежит к тем простым вопросам, которые требуют однозначного ответа – либо «да», либо «нет», – а вовсе не пространных рассказов, что будут совсем не интересны слушателю, далекому от испанских дел.
– Но если сеньор Аженор далек от Испании, то он близок делам Франции, ведь донья Бланка – француженка. Кстати, рассказ мой будет коротким, и господин Аженор, едущий ко двору короля Кастилии, должен знать, о чем там принято говорить, а о чем нет.
Дон Фадрике вздохнул и по самые глаза завернулся в широкий белый плащ, словно прячась от последних лучей заходящего солнца.
– Вы провожали донью Бланку из Нарбона в Урхель, – продолжал Мотриль. – Это правда, сеньор Аженор, или, может быть, я ошибаюсь?
– Правда, – признал рыцарь, который держался настороженно, получив знак пажа и видя мрачное лицо дона Фадрике, но все-таки не способен был слукавить.
