И она отдала распоряжение слугам, с утра поднявшим во дворце страшный шум.
Когда король проснулся и прошел к себе, он услышал во дворе топот мулов и лошадей, а в коридорах – торопливые шаги служанок и пажей.
Он было собрался выяснить причины этого переполоха, как дверь распахнулась и на пороге показалась Мария Падилья.
– Кого ждут эти лошади и чего хотят все эти озабоченные слуги, сеньора? – спросил дон Педро.
– Они, государь, ждут моего отъезда, который я велела ускорить, чтобы избавить ваше величество от общества женщины, уже бессильной сделать что-либо для вашего счастья. Кстати, именно сегодня приезжает мой враг, а поскольку в ваши намерения, несомненно, входит в порыве братской нежности пожертвовать мной ради него, я уступаю ему свое место, ибо должна посвятить себя детям: им, раз о них забывает отец, мать необходима вдвойне.
Мария Падилья слыла первой красавицей Испании; и ее влияние на дона Педро было столь сильным, что современники – они были убеждены, что красота, сколь бы совершенна она ни была, не может обладать подобной властью, – предпочитали приписывать сие влияние волшебству, вместо того чтобы искать его причину в естественных прелестях чаровницы.
В Марии Падилье – прекрасной в свои двадцать пять лет и гордой званием матери, – с распущенными волосами, которые ниспадали на скромное шерстяное платье, облегавшее по моде четырнадцатого века руки, плечи и грудь, для дона Педро заключались не только все его мечты, но и вся его любовь, все пережитые им чувства; она была доброй феей королевского дома, цветком души и сокровищницей счастливых воспоминаний короля. Дон Педро смотрел на нее с грустью.
– Меня удивляет, что вы до сих пор не покинули меня, Мария, – заметил он. – Правда, вы весьма удачно выбрали момент, когда мой брат Энрике бунтует, мой брат Фадрике предает меня, а король Франции, вероятно, объявит мне войну. Женщины, поистине, не любят несчастий.
– Разве вы несчастны? – воскликнула донья Падилья, сделав несколько шагов вперед и протягивая дону Педро руки. – В таком случае, я не еду, мне достаточно ваших слов, хотя в былые дни я спросила бы: «Педро, ты будешь рад, если я останусь?»
Король склонился к ней, и прекрасная ручка Марии оказалась в его руках. Он переживал одно из тех мгновений, в которых нуждается глубоко израненное сердце, чтобы немного любви зарубцевало его раны. Он поднес ручку к губам.
– Вы неправы, Мария, я люблю вас, – сказал он. – Хотя для того, чтобы вы нашли любовь, достойную вас, вам следовало бы полюбить не короля, а другого мужчину.
– Но вы же не желаете, чтобы я уезжала, – ответила Мария Падилья с той восхитительной улыбкой, которая заставляла дона Педро забывать обо всем на свете.
– Нет, если только вы согласитесь разделить в будущем мою судьбу, так же как вы делили ее со мной в прошлом, – сказал король.
Тогда с того места, где она стояла, Мария Падилья жестом королевы, заставлявшим поверить, будто она родилась у подножия трона, подала знак толпе слуг, уже готовых к отъезду, возвращаться в комнаты.
В эту секунду вошел Мотриль. Слишком долгий разговор дона Педро с любовницей встревожил его.
– Что случилось? – раздраженно спросил дон Педро.
– Государь, случилось то, что прибывает ваш брат дон Фадрике, – ответил мавр. – На португальской дороге заметили его свиту.
При этом известии ненависть, словно молния, промелькнула в глазах короля; Мария Падилья сразу поняла, что ей нечего бояться приезда дона Фадрике, и она, подставив дону Педро лоб, которого он коснулся бледными губами, вернулась к себе, улыбаясь.
VIII. Как великий магистр въехал в Алькасар Севильи, где его ждал король дон Педро
Великий магистр, как сказал Мотриль, действительно приближался к Севилье; в полдень, в разгар испепеляющей жары, он подъехал к воротам.
Всадники – христиане и мавры, – составлявшие его охрану, были покрыты пылью; по бокам мулов и лошадей стекал пот. Великий магистр бросил взгляд на городские стены, где ожидал увидеть скопление солдат и горожан, – так всегда бывает в праздники, – но заметил только дозорных, которые, как и в обычные дни, несли свою службу.
– Не надо ли предупредить короля? – спросил один из офицеров дона Фадрике, готовый поскакать вперед, если получит приказ.
– Не беспокойтесь, мавр приехал раньше нас, – с печальной улыбкой ответил дон Фадрике, – и мой брат предупрежден. Кстати, разве вы не знаете, что по случаю моего приезда в Севилье устраиваются турниры и празднества? – прибавил он с горечью в голосе.
Испанцы с удивлением озирались по сторонам, ибо ничто не предвещало обещанных турниров и особых торжеств. Наоборот, все выглядело грустно и мрачно; они обращались с вопросами к маврам, но те молчали.
Люди дона Фадрике въехали в город; двери и окна были закрыты, как это принято в Испании в сильную жару; на улицах не было видно ни людей, ни приготовлений к празднику и слышался только скрип открываемых дверей, откуда выглядывал какой-нибудь запоздавший любитель поспать, который, прежде чем предаться сиесте, любопытствовал узнать, что за отряд всадников появился в городе в такой час, когда в Испании даже мавры, эти дети солнца, прячутся в тени деревьев или ищут речной прохлады.
Впереди ехали всадники-христиане; мавры, числом превосходившие их вдвое – несколько мавританских отрядов присоединились в дороге к первому отряду, – образовывали арьергард.
Великий магистр взирал на все эти передвижения, на город, который надеялся увидеть оживленным и веселым, а нашел угрюмым и безмолвным как могила, и в сердце его закрадывались страшные подозрения. Подъехал офицер и, склонившись к его уху, спросил:
– Сеньор, вы обратили внимание, что ворота, через которые мы въехали, закрыли?
