обещавший им добрые вести, приехал с пустыми руками, они наверняка убьют меня!
– Гм! – произнес Дюгеклен. – Я бы не стал этого отрицать, господин легат.
– Горе мне! Горе! – стонал легат. – Я же предупреждал его святейшество, что он посылает меня на мученическую смерть.
– Признаюсь вам, – сказал коннетабль, – что эта солдатня – оборотни, нелюди. Анафема так на них подействовала, что я сам удивился. Я считал их более грубыми, и, поистине, если сегодня каждый из них не получит по два-три золотых экю, чтобы остудить им ожоги от молний папского гнева, я ни за что не поручусь: ведь завтра они могут спалить Авиньон, а в Авиньоне – ужас охватывает меня! – кардиналов и заодно с ними – прямо дрожь берет! – самого папу.
– Но ведь вы понимаете, мессир коннетабль, – объяснял легат, – мне необходимо доставить ваш ответ, чтобы там смогли принять решение, которое предотвратит столь великие беды, а для этого я должен вернуться живым и здоровым.
– Вы вернетесь слегка потрепанным, – заметил Дюгеклен, – хотя, по-моему, это лишь произведет на них более сильное впечатление. Но, – поспешил он прибавить, – мы не хотим принуждать его святейшество: мы хотим, чтобы его решение стало выражением его желания, результатом его свободной воли. Поэтому я сам провожу вас, как уже сделал это в первый раз, и для большей надежности выведу через другие ворота.
– Ох, мессир коннетабль, – вздохнул легат, – слава Богу, что вы истинный христианин.
Дюгеклен сдержал слово. Легат выбрался из лагеря целым я невредимым, но после его отъезда грабеж, ненадолго прерванный сообщением о добрых вестях, возобновился с пущим неистовством: разочарование усилило гнев.
Вина были выпиты, вещи разграблены, корма уничтожены.
С высоты городских стен авиньонцы – даже самые храбрые не смели выходить за ворота – по-прежнему наблюдали, как их подчистую грабят и разоряют.
Кардиналы стонали.
Тогда папа предложил наемникам сто тысяч экю.
– Принесите деньги, а там видно будет, – был ответ Дюгеклена.
Папа собрал совет и с глубокой скорбью на лице объявил:
– Дети мои, надо пойти на жертву.
– Да, – единодушно поддержали его кардиналы, – к тому же, как глаголет Иезекииль,[137] враг пришел на землю нашу, пожег и залил кровью города наши, надругался над женами и дочерьми нашими.
– Так принесем же нашу жертву, – призвал Урбан V.
И казначей уже был готов получить приказ отправиться за деньгами.
– Они требуют сто тысяч экю, – сказал папа.
– Надо отдать им деньги, – заявили кардиналы.
– Увы, надо! – согласился его святейшество и, воздев глаза к небу, глубоко вздохнул.
– Анджело, – продолжал папа, – вы отправитесь возвестить, что я накладываю на город подать в сто тысяч экю. Сперва не говорите, золотом или серебром, это прояснится позднее, скажите только, что я накладываю подать в сто тысяч экю на несчастный народ.
Накладывать на кого-либо подать, наверное, было не очень в духе французов, но, кажется, было вполне по-римски, так как папский казначей ни словом не возразил.
– Если люди будут жаловаться, продолжал папа, – вы скажите обо всем, чему сами были свидетелем, и о том, что ни мои молитвы, ни молитвы кардиналов не смогли спасти возлюбленный мой народ от сей крайней меры, столь горестной сердцу моему. Кардиналы и казначей с восхищением взирали на папу.
– В самом деле, – сказал папа, – бедные эти люди будут даже рады выкупить за такую низкую цену свои дома и свое добро. Но воистину, – прибавил он со слезами на глазах, – для государя нет ничего печальнее, чем просто так отдавать деньги подданных…
– …которые принесли бы великую пользу его святейшеству в любом другом случае, – закончил, поклонившись, казначей.
– В конце концов, так угодно Господу! – воскликнул папа.
Подать была объявлена при сильном ропоте недовольства, если люди узнавали, что вносить надо серебряные экю, и упорном сопротивлении, если им говорили, что требуются экю золотые.
Тогда его святейшество прибегнул к помощи своих гвардейцев, а поскольку теперь они имели дело не с нехристями, но с добрыми христианами, гвардейцы, отложив вязальные спицы, так воинственно схватились за пики, что авиньонцы мгновенно покорились.
На рассвете легат, но уже не с мулом, а с десятью богато убранными лошадьми направился в лагерь нехристей.
Завидев его, солдаты громко закричали от радости, что, однако, раздосадовало легата сильнее, чем их прежние проклятия.
Но, вопреки ожиданиям, он застал Бертрана недовольным столь ощутимым и звонким доказательством покорности папского престола и с удивлением увидел, что тот сильно раздражен и вертит в руках недавно полученный пергамент.
– О, – воскликнул коннетабль, покачав головой, – хороши же денежки, что вы мне везете, господин легат!
– А разве плохи? – спросил посланец, полагавший, что деньги есть деньги, а значит, всегда хороши.
