Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]

письмо, придя в ужас от сообщения, что ребенок очень слаб, я просила его отложить свой приезд дней на шесть — восемь под предлогом, что я хочу сама показать ему нашу дорогую Горацию.

На следующий день сэр Уильям вернулся из графства Суррей. Он не удивился, найдя меня в постели: как ему объяснили, я перенесла приступ, во время которого из меня вышло много желчи. Он этому поверил и написал Нельсону:

«Эмма была серьезно больна! Теперь ей лучше, но хоть она избавилась от большого количества желчи, я боюсь, что ей еще потребуется слабительное».

Через четыре дня благодаря моему великолепному здоровью я уже смогла встать, а на восьмой день почувствовала себя достаточно сильной, чтобы выйти из дому.

Я отправилась к той особе, что взяла на себя заботы о Горации. Дитя выглядело поживее, но все еще казалось очень хрупким. О том, какой крошкой была девочка, читатель может посудить сам, если я скажу, что когда потребовалось незаметно вынести ее из гостиницы, я ее спрятала в свою муфту, где она без труда поместилась.

Кормилицу мы выбрали из небогатых буржуа; ее звали миссис Томсон, она была красива, свежа и обладала превосходным здоровьем. Нельсон, не говоря, для кого предназначаются ее услуги, сам выбрал ее по совету своего врача.

Я сказала этой женщине, что размер вознаграждения, которое она получит, будет зависеть от ее верности и умения молчать, а пока что выдала ей пять гиней за первый месяц кормления.

На следующий день внезапно приехал Нельсон: он испросил трехдневный отпуск, сославшись на дела чрезвычайной важности, и, получив разрешение, отправился немедленно.

Не было никакой возможности заставить его позавтракать, хотя он приехал натощак, так ему не терпелось взглянуть на ребенка. Свой визит он объяснил тем, что якобы нуждается в моем присутствии для некоего дела благотворительности. Мы сели в карету и поехали на Литл-Тичфилд-стрит.

Там я испытала истинное счастье при виде радости этого человека, ставшего для меня средоточием всей моей жизни. Он смеялся, он плакал, он подхватил девочку своей единственной рукой, подбрасывал, играл с ней, решительно хотел ее рассмешить и уверял меня, что она действительно засмеялась, называл ее «мое дитя», «мое дорогое, единственное дитя» и велел кормилице на следующий день принести ее в особняк сэра Уильяма, научив, что надо при этом сказать.

И кормилица в самом деле в срок явилась в особняк с ребенком. Первым, кто ей там встретился, был сэр Уильям, спросивший ее, кто она такая. Она отвечала, что ее зовут миссис Томсон, у нее есть брат, который служит на судне лорда Нельсона, и тот согласился быть крестным отцом этого ребенка, что у нее на руках, вот она и принесла ему показать его крестницу.

Сэр Уильям ни на мгновение не усомнился в правдивости этой истории. Он в свою очередь взял ребенка на руки, пожелал ему всех благ и снова отдал кормилице.

Нельсон остался с нами на сутки с половиной, потом пришлось опять расставаться. Эта вторая разлука была еще более душераздирающей, чем первая. Увидимся ли мы когда-нибудь? Это дитя, ниспосланное нам свыше, не исчерпало ли оно для нас сокровищницу небесных щедрот?

Мы условились писать друг другу таким образом, чтобы не бояться, если письма попадут в чужие руки, — иначе говоря, прибегать к выражениям, истинный смысл которых не был бы понятен никому, кроме нас двоих. Но эти весточки «с секретом» не помешали ему по-прежнему часто писать мне, если можно так выразиться, официальные послания.

Так, например, покинув Портсмут 2 марта на «Святом Георгии», уже 3-го он писал мне:

«Дорогая Эмма, мой начальник оказал мне честь, назначив мне место в самом центре сражения. Итак, я первым вступлю в бой. Я сказал бы Вам больше, если бы не боялся, что обеспокою Вас этим, ибо знаю, как велика Ваша нежность ко мне. “Святой Георгий” придаст Англии новый блеск славы — так будет, если только Нельсон останется в живых, если всемогущее Провидение, неизменно хранившее меня в испытаниях и спасавшее мою жизнь в сражениях, не покинет, поддержит меня и теперь.

Храните меня всегда в Вашей памяти — Вы и достойнейший сэр Уильям. Моя последняя мысль будет о вас двоих, о тех, кто дарил меня любовью и уважением. Я сужу о Вашем сердце по своему. Пусть же Господь, Вседержитель Вселенной, защитит и благословит Вас! Это самая жаркая молитва Вашего неизменного друга

Нельсона».

Пусть же теперь мне будет позволено привести здесь образец нашей частной переписки — он поможет понять, с какой страстью любил меня этот великий человек. Мне кажется, что, чем глубже была эта любовь, тем больше она может послужить мне оправданием.

Он писал мне в виду дюн, что перед Булонью, пользуясь посредничеством верного друга:

«Вы не должны бояться ни одной женщины в мире, дорогая Эмма, ибо все женщины, кроме Вас, мне безразличны; я знаю лишь одну-единственную, которая со временем, возможно, сумеет стать похожей на Вас. Я уверен, что Вы никогда не сделаете ничего такого, что могло бы охладить мою любовь к Вам; что до меня, то я готов скорее умереть под пыткой, чем доставить Вам малейшую неприятность. Поцелуйте десять тысяч раз мою дорогую Горацию! Вчера в одном разговоре речь зашла о вакцине. Один джентльмен утверждал, что его ребенок после вакцинации был в соприкосновении с другим ребенком, больным оспой, и не заразился этой болезнью. Если так, это истинный триумф вакцины. У того ребенка два дня была температура и легкое воспаление на руке — всего лишь, и это вместо гнойников, покрывающих все тело, как было с ребенком, болевшим по-настоящему.

А впрочем, поступайте так, как посчитаете нужным».

Я говорила об этом письме с доктором Роули, рассказав ему о медицинском чуде, которое там описывалось. Но, к сожалению, в его лице я столкнулась с яростным противником Дженнера: он категорически воспротивился тому, чтобы сделать Горации вакцинацию. А поскольку в то время у него как раз был подходящий пациент, он сам привил бедняжке оспу. Как бы то ни было, операция прошла превосходно, и три недели спустя Горация вполне выздоровела. В честь этого события я наняла для миссис Томсон меблированный дом на Стоун-стрит, и далее все пошло хорошо.

Здесь мне пора сделать одно признание, и я его сделаю, чего бы оно мне ни стоило, ведь эти записки — моя исповедь.

Вероятно, затем, чтобы утолить ту непростительную злобу, которую я питала к его жене, Нельсон, уже порвавший с нею всякие отношения, пожелал, чтобы этот разрыв распространился даже на предметы материальные. В одном из своих писем он поручил мне отправить леди Нельсон все ее туалетные принадлежности и прочие вещи, что еще оставались у него, смешавшись с его собственными. Я должна была отказаться или, по крайней мере, мне следовало возложить это жестокое поручение на какую-нибудь родственницу Нельсона, я же, напротив, испытала ядовитое наслаждение, свойственное мстящей ревнивице, и леди Нельсон получила все принадлежащие ей вещи вместе с запиской, где я своей рукой написала всего лишь несколько слов: «От лорда Нельсона по его поручению».

Надеюсь, что Господь в своем милосердии простит мне боль, причиненную этой несчастной женщине, ибо он видит мое раскаяние.

Сэр Уильям, хоть и съездил в графство Суррей, не договорился о покупке Мертон-Плейс. Старея, мой супруг становился все более скупым и, обсуждая стоимость этого поместья, твердо настаивал на сумме в двести-триста фунтов стерлингов. Когда Нельсон был в Лондоне, я рассказывала ему об этом предполагавшемся приобретении, причем очень хвалила расположение поместья и удобство жилых построек. Он запомнил, что мне этого хотелось, и, когда узнал, что сэр Уильям отказался от покупки