«“Виктория”, 19 октября 1805 года. Мой милый ангел, я был счастлив, как ни один человек в мире, когда получил Ваше маленькое письмецо от 19 сентября. Для меня большая радость знать, что Вы добрая девочка и горячо любите мою дорогую леди Гамильтон, которая тоже Вас обожает. Поцелуйте ее от меня. Как мне сказали, объединенный флот наших врагов выходит из бухты Кадиса; вот почему я спешу ответить на Ваше письмо, милая Горация, чтобы сказать Вам, что я без конца думаю о Вас. Я уверен, что Вы помолитесь Господу за мое здоровье, мою славу и скорое возвращение в Мертон.
Примите, дорогое дитя, благословение Вашего отца.
Нельсон». На следующий день он прибавил к письму, предназначенному мне, следующий постскриптум:
«20 октября, утро. Мы вошли в пролив. Мне доложили, что на горизонте показались сорок кораблей. Полагаю, что это тридцать три линейных корабля и семь фрегатов; однако ветер пронзительно-холодный, а море весьма неспокойно, и мне думается, что они вернутся в порт еще до наступления ночи».
Наконец, когда Нельсон увидел объединенный флот, он записал в своем бортовом журнале:
«Да будет угодно Господу, пред коим я простираюсь, моля его поддержать Англию ради блага всей угнетенной Европы даровать нам великую и славную победу, и да не допустит он, чтобы сияние этой победы омрачилось какими-либо грехами и ошибками тех, кто одержит ее в доблестной борьбе. Что до меня лично, я вручаю мою жизнь тому, кто мне ее даровал. Да благословит Создатель мои усилия, коих я не пожалею, дабы верно послужить моей родине. С доверием предаю в руки его судьбу святого дела, защитником которого он соблаговолил сегодня сделать меня. Amen! Amen! Amen!»
Затем, окончив эту молитву, в которой прорвалась наружу та смесь мистицизма и восторженности, что в обычное время скрывалась за его суровым обликом моряка, он написал свое предсмертное завещание:
«21 октября 1805 года, в виду объединенного флота Франции и Испании, находящегося на расстоянии около двух миль от нас. Принимая во внимание, что выдающиеся услуги, оказанные монарху и державе Эммой Лайонной, вдовой сэра Уильяма Гамильтона, так и не были вознаграждены ни королем, ни державой, я хочу напомнить здесь в особенности следующее:
1) что леди Гамильтон в 1799 году получила сообщение о письме испанского короля его брату королю Неаполя, в коем он уведомлял о своем намерении объявить войну Англии, и что, предупрежденный об этом письме, министр мог послать сэру Джону Джервису приказ, если представится случай, напасть на арсеналы Испании и ее флот, и что, если таковые действия не были предприняты, леди Гамильтон в сем неповинна;
2) что британская флотилия под моим командованием не смогла бы вторично вернуться в Египет, если бы благодаря влиянию леди Гамильтон на королеву Неаполя власти Сиракузы не получили приказа, согласно коему в портах Сицилии моей эскадре было предоставлено все необходимое, так что я получил помощь, без которой у меня не было бы возможности разбить французскую эскадру.
Исходя из сказанного, я надеюсь, что мой король и моя родина позаботятся о том, чтобы вознаградить леди Гамильтон за эти заслуги и обеспечить ей безбедное существование.
Я также поручаю заботам державы мою приемную дочь Горацию Нельсон-Томсон и выражаю желание, чтобы она отныне носила фамилию Нельсон.
Это единственные милости, коих я прошу у короля и Англии в час, когда готовлюсь подвергнуть мою жизнь опасности, защищая их. Да благословит Бог моего короля, мою страну и всех, кто мне дорог!
Нельсон». Все эти меры, принятые им ради того, чтобы обеспечить мою будущность, говорят о том, что Нельсона преследовали смертельные предчувствия. Затем, чтобы придать еще больше значительности документу, только что им составленному в бортовом журнале, он вызвал к себе своего флаг-капитана Харди и капитана Блеквуда с «Эвриала», того самого, что приезжал за ним в Мертон, и заставил их как свидетелей поставить свои подписи под завещанием. Их имена действительно остались в бортовом журнале рядом с именем Нельсона.
Между тем два флота двигались навстречу друг другу.
В эти торжественные мгновения, предшествующие одной из самых свирепых схваток, какие когда-либо потрясали море, каждый главнокомандующий отдавал свои последние наставления.
Французский адмирал сказал своим капитанам:
— Не ждите адмиральских сигналов, их может быть не видно в сумятице битвы. Пусть каждый прислушивается к голосу собственной чести и спешит туда, где всего опаснее. Всякий капитан окажется на своем месте, если это место будет в самом огне.
На стороне англичан все взгляды были прикованы к флагманскому судну в ожидании напутственного слова, которое объединенный флот уже получил. И вот на верхушку грот-мачты «Виктории» взвилось полотнище со следующим лаконичным обращением:
«England expects every man will do his duty!» («Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг!»)
А маленькая вещая птица, добрый гений Нельсона, так и не появилась.
Ну а теперь пусть Господь даст мне силы изложить то, что еще осталось рассказать.
Был час пополудни и эскадра находилась напротив мыса Трафальгар, когда бой начался.
Нельсон был в голубом мундире, его грудь украшали орден Бани, орден Фердинанда «За заслуги», орден Иоахима, Мальтийский орден и, наконец, оттоманский Полумесяц. Естественно, что все эти пышные украшения превращали его в великолепную мишень. Капитан Харди пытался уговорить его переодеться.
— Поздно, — сказал Нельсон. — Я уже всем показался в этом виде.
Битва была ужасна. Четыре корабля были расстреляны в упор: «Виктория», «Грозный», «Буцентавр» и «Дерзкий».
Первым, кто бездыханным рухнул на палубу «Виктории», был секретарь Нельсона: ядро разорвало его надвое в ту минуту, когда он разговаривал с капитаном Харди. Нельсон очень любил этого юношу, и Харди тотчас приказал убрать мертвое тело, чтобы его вид не огорчал адмирала.
