ожидала Революционного трибунала.
У нее было двое детей от генерала де Богарне: Эжен и Гортензия; они оказались в такой нужде, что Эжен пошел в подмастерья к столяру, а Гортензия стала белошвейкой.
Накануне приезда Терезы в камеру г-жи де Богарне вошел тюремщик и забрал складную кровать г-жи д'Эгильон.
— Что вы делаете? — спросила Жозефина.
— Как видите, уношу кровать вашей подруги.
— Но на чем же она будет спать завтра? Тюремщик рассмеялся.
— Завтра, — ответил он, — ей уже не нужна будет кровать.
И правда, за г-жой д'Эгильон пришли, и больше она не вернулась.
Остался только тюфяк на полу.
Он был один на троих, или двоим из нас надо было спать на стульях.
Надо сказать тебе, любимый, жилище у нас не слишком уютное: 2 сентября здесь убили несколько священников, и стены забрызганы кровью.
Кроме того, на стенах видны мрачные надписи — последний крик отчаяния или надежды.
Наступил вечер; нас одолели черные мысли. Мы все втроем сели на тюфяк, и, поскольку я одна не дрожала от страха, Тереза спросила меня:
— Ты что, не боишься?
— Разве я тебе не говорила, что хочу умереть? — ответила я.
— Хочешь умереть? В твои годы? В семнадцать лет?
— Увы, я пережила больше, чем иная женщина, дожившая до восьмидесяти.
— А я, — сказала Тереза, — вздрагиваю от каждого шороха. Боже мой, на твоих глазах обезглавили тридцать человек, ты слышала, как нож гильотины со свистом рассекает воздух, овевая тебя ветром, и ты не поседела!
— Джульетта видела, как Ромео лежит под балконом, так и мне казалось, будто я вижу, как мой любимый лежит в своей могиле. Я не умру, я просто пойду к нему. У вас в жизни есть все: женихи, дети — поэтому вы хотите жить. А у меня в жизни нет ничего — поэтому я хочу умереть.
— Но теперь, — ласково сказала она, — когда у тебя есть две подруги, ты по-прежнему хочешь умереть?
— Да, если вы умрете.
— А если мы не умрем? Я пожала плечами:
— Тогда я тоже хочу жить.
— И еще, — сказала Тереза, прижимая меня к сердцу и целуя в глаза, — вот хорошо, если бы ты могла спасти нас!
— Я была бы счастлива, если бы мне это удалось, но как?
— Как?
— Ведь я такая же пленница, как вы.
— Но только, судя по тому, что ты рассказала, ты можешь отсюда выйти, если захочешь.
— Я? Каким образом?
— Разве тебе не покровительствует комиссар?
— Покровительствует?
— Конечно. Разве он не посоветовал тебе назваться вымышленным именем?
— Да.
— Разве он не сказал тебе, что вы еще увидитесь?
— Когда? Вот в чем вопрос!
— Я не знаю, но надо, чтобы это произошло поскорее.
— Время летит быстро.
— Если бы ты знала его имя!
— Я его не знаю.
— Можно спросить у тюремного смотрителя.
— Не лучше ли просто подождать его, ведь он обещал прийти.
— Да, но если до тех пор?..
— Я могу спасти одну из вас, если пойду вместо нее на эшафот.
— Но кого? — живо спросила Тереза.
— По справедливости надо спасти ту, у которой есть дети, госпожу де Богарне.
— Вы ангел, — сказала та, целуя меня, — но я никогда не соглашусь принять такую жертву.
— Послушайте, мои дорогие подруги, когда вас арестовали?
— Меня, — сказала Тереза, — двадцать два дня назад.
— А меня, — сказала г-жа де Богарне, — семнадцать дней назад.
— Ну что ж, вполне вероятно, что ни завтра, ни послезавтра о вас не вспомнят. Так что у нас в запасе три-четыре дня, чтобы напомнить о себе нашему комиссару, если он не вспомнит сам; а пока давайте спать, ночь — добрая советчица.
И мы, обнявшись, легли на наш единственный тюфяк. Но думаю, что спала я одна.
Дни шли за днями; у нас все было без перемен. Мы не получали никаких вестей с воли. Мы не знали, до какого исступления дошли партии в своей борьбе.
Мои несчастные подруги бледнели и дрожали при каждом шорохе за дверью. Однажды утром дверь камеры открылась и меня вызвали в помещение тюремного смотрителя.
Тереза и г-жа де Богарне посмотрели на меня с ужасом.
— Не тревожьтесь, — успокоила их я, — меня не судили, не приговаривали к смерти, значит, меня не могут казнить.
Они поцеловали меня так крепко, словно не надеялись больше увидеть.
Но я поклялась им, что не покину монастырь кармелитов, не попрощавшись с ними.
Я спустилась вниз. Как я и предполагала, меня ждал комиссар.
— Я должен допросить эту девушку, — сказал он. — Оставьте нас одних в приемной.
Он был одет так же, как в первый раз, карманьола и красный колпак придавали ему свирепый вид, но на лице его светились добрые, честные глаза, мягкие черты лица дышали добродушием.
— Как видишь, гражданка, я о тебе не забыл. Я поклонилась в знак признательности.
— А теперь пойми: я желаю тебе добра. Расскажи мне всю правду.
— Мне нечего рассказывать.
— Как ты оказалась в повозке смертников, раз тебя не судили и не приговаривали к смерти?
— Я хотела умереть.
— Значит, то, что мне сказали в Ла Форс, — правда? Ты попросила связать тебе руки и обманом села в повозку?
— Кто тебе сказал?
— Гражданин Сантер собственной персоной.
— Ему не грозит кара за услугу, которую он мне оказал?
— Нет.
— Да, он сказал тебе правду. Теперь мой черед спрашивать.
— Я слушаю.
— Почему ты принимаешь во мне участие?
— Я же тебе сказал. Я комиссар секции. Это мне было приказано арестовать маленькую Николь; когда я арестовывал ее, я не мог сдержать слез. Во время ее казни я впервые в жизни испытал угрызения совести. И я поклялся, что, если мне представится случай спасти бедную, ни в чем не повинную девушку, похожую на нее, я это сделаю. Провидение послало мне вас, и я спрашиваю: вы хотите жить?
Я вздрогнула: мне самой было все равно, но я подумала о том, как нужна моя жизнь двум бедным женщинам, которые остаются в тюрьме.
— Как вы можете вызволить меня отсюда?
— Очень просто. Против вас нет никакого обвинения; я справился об этом в Ла Форс; здесь вы записаны под чужим именем. Я прихожу за вами, чтобы перевести вас в другую тюрьму. По дороге я
