Пока посланный докладывал, Ковиньяк наклонился к Наноне и поспешно сказал ей:
– Ради Неба, успокойтесь, сестрица; переговорим наедине и все поправим.
Нанона опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то, по крайней мере, овладела собою, потому что надежда, даже в самых малых приемах, всегда сильное лекарство от сердечных страданий.
Что же касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль доверчивого, подошел к Наноне, поцеловал ей руку и сказал:
– Припадок прошел, милая моя, надеюсь. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что королева призывает меня. Верьте, что только одно приказание ее величества могло заставить меня расстаться с вами в такую минуту.
Нанона чувствовала, что изменит сама себе. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать: не обманули ль вы меня, брат? Точно ли я могу надеяться?
Ковиньяк отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к герцогу, сказал:
– Да, герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей свободу и счастие.
Нанона не могла удерживать слез и, несмотря на свою твердость, на присутствие духа, зарыдала. Горе так убило ее, что она стала обыкновенною женщиною, то есть слабою, нуждающеюся в слезах.
Герцог д’Эпернон вышел, покачивая головою и указывая глазами Ковиньяку на сестру его. Когда он вышел, Нанона вскричала:
– О, как страдала я при этом человеке! Если бы он остался здесь еще минуту, думаю, я бы умерла.
Ковиньяк махнул рукою в знак того, что надобно молчать. Потом он подошел к двери и прислушался, точно ли герцог ушел.
– О! Какое дело мне, слушает он или не слушает, – сказала Нанона, – вы успокоили меня... Скажите, что вы хотите делать? На что надеетесь?
– Сестрица, – отвечал Ковиньяк с серьезным видом, вовсе ему не свойственным, – не смею утверждать, что дело непременно удастся мне, но повторяю то, что уже сказал: употреблю все усилия, чтобы устроить дело.
– Какое дело? – спросила Нанона. – На этот раз объяснимся подробнее, чтобы опять не было между нами какого-нибудь страшного недоразумения.
– Постараюсь спасти несчастного Каноля...
Нанона страшно уставила на него глаза.
– Он погиб! Не так ли?
– Ах, – отвечал Ковиньяк, – если вы требуете от меня откровенности, то я скажу, что положение его кажется мне очень плохим.
– И как он говорит это! – вскричала Нанона. – Знаешь ли, несчастный, что за меня этот человек...
– Знаю, что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его, а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями.
Нанона нетерпеливо махнула рукой.
– Впрочем, вы совершенно правы, – продолжал Ковиньяк, – и я говорю вам это не в упрек, а так только, для сведения. Положив руку на сердце, скажу вам: если бы мы оба сидели еще в крепости и если бы я знал то, что теперь мне известно, я сказал бы ему: «Милостивый государь, вас Нанона назвала своим братом; не меня, а вас спрашивают». Он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него.
– Так, стало быть, он умрет! – вскричала Нанона с горестью, которая показывала, что в самые твердые умы мысль о смерти входит вместе со страхом и никогда не кажется достоверною. – Стало быть, он умрет!
– Сестрица, – отвечал Ковиньяк, – вот все, что я могу сказать вам и на чем надобно основывать наши намерения. Теперь девять часов вечера, в продолжение двух часов, пока я ехал сюда, могло случиться много нового. Не отчаивайтесь, может быть, не случилось ровно ничего. Вот какая мысль пришла мне в голову.
– Говорите скорее.
– В одной миле от Бордо у меня сто человек солдат и мой лейтенант.
– Человек верный?
– Фергюзон.
– Так что же?
– Вот, сестрица, что ни говорил бы герцог Бульонский, что ни делал бы герцог де Ларошфуко, что ни думала бы принцесса, которая считает себя полководцем получше этих обоих, я убежден, что с сотнею человек, пожертвовав из них половину, я доберусь до Каноля.
– О нет! Вы ошибаетесь! Вы не проберетесь к нему! Это невозможно!
– Проберусь, или меня убьют!
– Ах, ваша смерть покажет мне ваше желание спасти его... Но все-таки она не спасет его. Он погиб! Он погиб!
– А я говорю вам, что нет, если бы даже пришлось мне отдать себя за него! – вскричал Ковиньяк в порыве великодушия, которое удивило его самого.
– Вы пожертвуете собой!
– Да, разумеется. Ни у кого нет причины ненавидеть этого доброго Каноля, и все его любят. Меня, напротив, все не терпят.
– Вас не терпят! За что?
– За что? Это очень просто: за то, что я имею честь быть связанным с вами кровными узами. Извините, сестрица, но эти слова мои должны быть чрезвычайно лестны для отчаянной роялистки.
– Постойте, – сказала Нанона медленно, прикладывая палец к губам.
– Я слушаю.
– Вы говорите, что жители Бордо ненавидят меня?
– Как нельзя больше.
– В самом деле! – прошептала Нанона с полузадумчивою, полувеселою улыбкою.
– Я не думал, что эта правда будет вам так приятна.
– Правда! Правда!.. Да, – продолжала она, разговаривая сама с собой более, чем с братом, – ненавидят не Каноля и не вас. Погодите! Погодите!
Она встала, накинула на белые, пылавшие плечи шелковую мантилью, села к столу и поспешно написала несколько строк. Ковиньяк, видя, как горел ее лоб и поднималась грудь, понял, что она пишет о чрезвычайно важных делах.
– Возьмите это письмо, – сказала она, запечатывая бумагу, – отправляйтесь в Бордо один, без солдат и без конвоя. У нас на конюшие есть скакун, который довезет вас туда через час. Скачите, как человек может скакать. Отдайте это письмо принцессе Конде. И Каноль будет спасен.
Ковиньяк с удивлением взглянул на сестру, но он знал всю твердость ее прямого ума и потому не терял времени на объяснение ее фраз: он побежал на конюшню, вскочил на указанную лошадь и через полчаса проскакал уже половину пути. В ту минуту, когда он уезжал, Нанона на коленях прочла коротенькую молитву, заперла в ларчик свое золото, драгоценности и бриллианты, приказала заложить карету, а Финетте велела подать себе лучшие свои платья.
II
Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от того места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.
Но около эспланады, в вечернем тумане, слышался гул, глухой и непрерывный, подобный шуму моря во время отлива.
Принцесса только окончила свои письма и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его.
У ног принцессы, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, изучая со страхом ее лицо и расположение духа, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе.
Но терпение и спокойствие Клары были притворные, потому что она мяла и рвала свой платок.
