– Помните ли, у меня просили бланк...
– Далее, далее!
– Доносчик в наших руках, душа моя, пойман его же бланком, как лисица капканом.
– В самом деле! – сказала испуганная Нанона.
Она очень хорошо знала, что доносчиком был Ковиньяк, и хотя не очень любила родного братца, однако же не желала ему несчастия. Притом же братец мог рассказать тысячу тайн о Наноне, которые она не хотела пустить в огласку.
– Да, доносчик у нас! – продолжал д’Эпернон. – Что вы об этом скажете? Мерзавец с помощью этого бланка сам себя назначил комендантом в Вер. Но Вер взят, и преступник в наших руках.
Все эти подробности так согласовались с промышленными предприятиями Ковиньяка, что Нанона еще более испугалась.
– А что вы с ним сделали? – спросила она дрожащим голосом. – Что вы с ним сделали?
– Вы сами можете видеть, что мы с ним сделали, – отвечал герцог, – вам стоит только приподнять занавеску или просто откройте окно. Он враг короля, стало быть, можно посмотреть, как его повесят.
– Повесят? – вскричала Нанона. – Что вы говорите, герцог? Неужели повесят того самого, который выманил у вас бланк?
– Да, его самого, красавица моя. Видите ли там, на рынке, под перекладиною, болтается веревка? Видите, туда бежит толпа? Смотрите!.. Смотрите! Вот солдаты ведут этого человека там, налево!.. А, смотрите, вот и король подошел к окну.
Сердце Наноны поднялось в груди и, казалось, хотело выскочить, однако же она при первом взгляде увидела, что ведут не Ковиньяка.
– Хорошо, хорошо, – сказал герцог, – господина Ришона повесят, и это покажет ему, что значит клеветать на женщин.
– Но, – вскричала Нанона, схватив герцога за руку и собрав последние силы, – но этот несчастный не виноват, он, может быть, храбрый солдат, может быть, честный человек... Вы, может быть, убиваете невинного!
– О нет, нет, вы очень ошибаетесь, душа моя, он подписывался чужой рукой и клеветал. Впрочем, он комендант Вера, стало быть, государственный изменник. Мне кажется, если он виновен только в последнем преступлении, то и этого довольно.
– Но ведь маршал де ла Мельере дал ему слово?
– Он говорил, да я ему не верю.
– Почему маршал не объяснил суду такое важное обстоятельство?
– Он уехал гораздо прежде, чем обвиняемый предстал перед судьями.
– Боже мой! Боже мой! – вскричала Нанона. – Что-то говорит мне, что этот человек невиновен и что смерть его навлечет несчастие на всех!.. Ах, герцог... Умоляю вас... Вы всемогущи... Вы уверяете, что ни в чем не отказываете мне... Пощадите же для меня этого несчастного! Спасите его.
– Невозможно, Нанона! Сама королева осудила его, а где сама королева, там я уже ничего не значу.
Нанона простонала.
В ту же минуту Ришон вышел на площадь, его подвели, все еще спокойного и хладнокровного, к перекладине, под которой висела веревка. Тут уже стояла лестница и ждала его.
Ришон взошел на нее твердым шагом, благородная голова его возвышалась над толпою, он смотрел гордо и с презрением. Палач надел ему на шею петлю и громко прокричал, что король оказывает правосудие над Этиенном Ришоном, клеветником, изменником и разночинцем.
– Мы дожили, – сказал Ришон, – до таких времен, что лучше быть таким разночинцем, как я, чем маршалом Франции.
Едва успел он выговорить эти слова, как из-под него отняли подставку, и трепещущее тело его закачалось под роковою перекладиною.
Ужас разогнал толпу, она не вздумала даже закричать: «Да здравствует король!», хотя всяк мог видеть в окнах короля и королеву. Нанона закрыла глаза руками и убежала в угол своей комнаты.
– Ну, – сказал герцог, – что бы вы ни говорили, Нанона, я думаю, что эта казнь послужит добрым примером. Когда жители Бордо узнают, что здесь вешают их комендантов, посмотрим, что они сделают!
При мысли, что они могут сделать, Нанона хотела говорить, раскрыла рот, но у ней вырвался страшный крик, она подняла обе руки к небу и молила, чтобы смерть Ришона осталась без отмщения. Потом, как будто все силы ее истощились, она рухнула на пол.
– Что такое? – закричал герцог. – Что с вами, Нанона? Что с вами? Можно ли приходить в такое отчаяние от того, что повесили какую-то дрянь? Милая Нанона, встаньте, придите в себя!.. Но, боже мой!.. Она лежит без чувств... А жители Ажана уверяли, что она бесчувственна... Эй, люди!.. Скорее спирту! Холодной воды! Скорей! Скорей!
Герцог, видя, что никто не является на его крик, сам побежал за спиртом. Люди не могли слышать его, вероятно, потому, что занимались спектаклем, которым безденежно угостила их щедрость королевы.
XVIII
Когда происходила в Либурне страшная драма, о которой мы теперь рассказали, виконтесса сидела за дубовым столом, перед нею стоял Помпей и составлял опись ее имения. Она писала к Канолю следующее письмо:
«Опять остановка, друг мой. В ту минуту, как я хотела сказать принцессе ваше имя и просить ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера и оледенило слова на губах моих. Но я знаю, как вы должны страдать, и не имею сил сносить разом и ваши страдания, и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут повести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я буду вашею женою.
Вот план действия, который я прошу вас принять, непременно должны вы аккуратно сообразоваться с ним.
После обеда приходите к госпоже Лалан, которая с тех пор, как я представила вас ей, очень вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть, играйте и вы, только не оставайтесь ужинать. Когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей ваших, если они там будут. Когда вы останетесь одни, за вами явится посланный, он назовет вас по имени, как будто вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он приведет вас в капеллу, где я буду ждать.
Мне хотелось бы венчаться в капелле Кармелитов, которая представляет мне такие сладкие воспоминания, но еще не могу надеяться на это. Однако же желание мое исполнится, если согласятся запереть для нас капеллу.
В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что вы делаете с моею рукою, когда я забываю отнять ее у вас. Сегодня я говорю вам – до завтра, завтра скажу – навсегда!»
Каноль находился в дурном расположении духа, когда получил это письмо: во весь прошедший день и во все утро он еще не видал виконтессы, хотя в продолжение двадцати четырех часов прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут начала происходить в душе Каноля обыкновенная перемена. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию о Наноне, о доброй, преданной, пылкой Наноне, и страдал, находясь между удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанною, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.
Каноль прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клара, он поцеловал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукою. Рассуждая, Каноль не мог не убедиться, что любовь его к виконтессе была и есть единственным серьезным делом в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой вид и особенно другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восставать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних торжеств. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клары, когда уязвленное сердце его приходило в себя и он мыслью разбивал свои страдания, он признавался, даже не краснея при такой слабости, которую он год назад
