Чтобы завить красивые волосы, поднять их с помощью шелкового валика, уложить на каркасе из китового уса, испещрить драгоценными камнями, жемчугами, цветами, напудрить снежною пудрой, придающей глазам блеск, а коже свежесть, и, наконец, чтобы гармонично сочетать все эти тона — кожи, перламутра, рубина, опала — и многокрасочные цветы самых разных форм, нужно было быть не только великим художником, но и человеком величайшего терпения.
Вот почему наравне со скульпторами парикмахеры, единственные из всех ремесленников, имели право носить шпагу.
Все это может послужить объяснением и тому, что Жан Дюбарри дал придворному куаферу пятьдесят луидоров, и опасениям, как бы великий Любен — придворный парикмахер в ту пору звался Любен — не опоздал или, не дай Бог, оказался не в ударе.
Опасения вскоре подтвердились: пробило шесть, а куафер не явился, потом половина седьмого, потом без четверти семь. И лишь уверенность, что столь значительный человек, каким был г-н Любен, просто обязан заставить себя ждать, еще не давала угаснуть слабой надежде в лихорадочно бьющихся сердцах.
Но уже пробило и семь; виконт забеспокоился, как бы обед, приготовленный для куафера, не остыл, что, несомненно, вызвало бы неудовольствие великого художника. Он послал к нему слугу с извещением, что суп ждет.
Лакей вернулся через пятнадцать минут.
Одни лишь те, кому приходилось дожидаться в подобных обстоятельствах, знают, сколько секунд вмещаются в четверть часа.
Лакей разговаривал с самой г-жой Любен, которая заверила, что г-н Любен недавно выехал, а поскольку домой он не возвращался, можно быть уверенным, что сейчас он в дороге.
— Ладно, подождем, — сказал Жан Дюбарри. — Может, у него что-то случилось с экипажем.
— Да, пока ничего страшного, — заметила графиня. — Я могу причесываться наполовину одетая. Представление состоится ровно в десять, у нас еще три часа, а до Версаля мы вполне домчимся за час. А пока, Шон, покажи-ка мне мое платье, это меня немножко отвлечет. А где Шон? Шон! Где платье?
— Сударыня, платье еще не прибыло, — сообщила Дореа, — и ваша сестра минут десять назад сама поехала за ним.
— О! — воскликнул Дюбарри. — Я слышу стук колес, должно быть, подкатила наша карета.
Виконт ошибся, это возвратилась Шон, причем в своей карете, запряженной парой взмыленных лошадей.
— Где платье? — крикнула г-жа Дюбарри Шон, когда та была еще в вестибюле. — Где мое платье?
— Как! Его еще не привезли? — испуганно спросила Шон.
— Нет.
— Ну, да ничего, — успокаивая себя, продолжала Шон. — Оно не запоздает. Мастерица, когда я поднялась к ней, сообщила, что только-только отправила его в фиакре вместе с двумя швеями, чтобы они подогнали платье на вас.
— Конечно, она живет на улице Бак, а фиакр все-таки медленнее наших лошадей.
— Да-да, несомненно, — подтвердила Шон, хотя в ней уже зародилось некоторое беспокойство.
— Виконт, — промолвила г-жа Дюбарри, — а не стоит ли вам немедленно послать за каретой, чтобы хоть тут нас не поджидали сюрпризы?
— Вы правы, Жанна, — согласился виконт и, отворив дверь, крикнул: — Эй, отправьте кого-нибудь к Франсиану за каретой да возьмите свежих лошадей, чтобы там их и запрячь.
Кучер с лошадьми отбыл.
Не успел смолкнуть стук копыт, как вошел Самор с письмом.
— Письмо хозяйке Барри, — объявил он.
— Кто его доставил?
— Мужчина.
— Что за мужчина? Кто такой?
— Мужчина верхом на коне.
— А почему он вручил его тебе?
— Потому что Самор стоял в дверях.
— Ну что толку расспрашивать его, графиня, лучше прочтите, — сказал Жан.
— Вы правы, виконт.
— Хоть бы в этом письме не было никаких неприятностей, — пробормотал Жан.
— Наверное, это какое-нибудь прошение его величеству, — предположила графиня.
— Да нет, прошения складывают не так.
— Вот уж поистине, виконт, если вы умрете, то явно от страха, — заметила, улыбаясь, графиня.
Она сломала печать.
Пробежав глазами первые строчки, г-жа Дюбарри испустила душераздирающий крик и почти без чувств рухнула в кресло.
— Ни парикмахера, ни платья, ни кареты! — простонала она.
Шон бросилась к графине, Жан схватил письмо.
Написано оно было прямым, мелким почерком, явно женским.
Письмо гласило:
«Сударыня, будьте начеку: сегодня вечером вы не получите ни парикмахера, ни платья, ни кареты.
Надеюсь, что предупреждение это поспеет вовремя.
Не желая принуждать вас к благодарности, не подписываюсь. Если хотите, догадайтесь сами, кто ваша искренняя подруга».
— Вот он, последний удар! — вскричал Жан Дюбарри. — Раны Христовы! Нет, я кого-нибудь убью! Не будет парикмахера! Клянусь спасением души, я выпущу кишки этому подлецу Любену! И вправду, бьет половину восьмого, а его все нет. Проклятье! Мерзавец!
И Дюбарри, которому в этот вечер не надо было представляться, вцепился себе в волосы и привел их в изрядный беспорядок.
— Господи, главное — платье! — воскликнула Шон. — Парикмахера мы сумеем найти.
— Да что вы несете! Где и какого вы найдете парикмахера? Убили! Дьявол бы меня побрал! Зарезали! Тысяча чертей!
Графиня не произнесла ни слова, но зато испускала такие скорбные вздохи, что они, право, разжалобили бы даже Шуазелей, если бы тем довелось их услышать.
— Погодите, погодите, давайте успокоимся, — предложила Шон. — Поищем парикмахера, поедем к мастерице и узнаем, что произошло с платьем.
— Ни парикмахера! Ни платья! Ни кареты! — повторяла графиня умирающим голосом.
— Действительно, кареты тоже нет! — воскликнул Жан. — Она до сих пор не приехала, а ведь уже должна была стоять здесь. Графиня, это заговор! Неужели Сартин не прикажет арестовать заговорщиков, а Мопу не велит их вздернуть? Неужели их сообщников не сожгут на Гревской площади? Я желаю сам колесовать парикмахера, портниху пытать калеными щипцами, а с каретника содрать кожу.
Тем временем графиня пришла в себя, но результатом этого было только то, что она со всей ясностью увидела ужас своего положения.
— Все, теперь я погибла, — пробормотала она. — Люди, сумевшие подкупить Любена, достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Найти удастся только болванов, неумех, которые посекут мне все волосы… А платье, мое несчастное платье!.. А новая карета, при виде которой все должны были сдохнуть от зависти!
Жан Дюбарри ничего не ответил; страшно вращая глазами, он метался по комнате, и всякий раз, когда на его пути оказывался какой-нибудь предмет обстановки, разбивал его на куски, а ежели обломки казались ему слишком крупными, яростно топтал их ногами, превращая во прах.
