На Медонском замке пробило половину шестого, когда он добрался до монастыря капуцинов, расположенного между Севрской мануфактурой и Бельвю; там, взобравшись на крест и рискуя сломать его и быть за это, подобно Сирвену[123], приговоренным парламентом к колесованию, Жильбер увидел Сену и дымившие трубы первых домов предместья.
Однако по берегу Сены через городок, прямо мимо этих самых домов, проходила большая дорога в Версаль, которой он так стремился избежать.
На миг Жильбер забыл и про усталость, и про голод: сквозь утреннюю дымку он увидел на горизонте огромное скопление зданий и, поняв, что это Париж, двинулся в том направлении, пока не почувствовал, что окончательно выбился из сил.
Произошло это в Медонском лесу, между Флери и Плесси-Пике.
— Ладно, — оглядевшись, пробормотал он, — стыдиться здесь нечего. Я обязательно встречу какого-нибудь труженика, идущего на работу с большой краюхой хлеба. Я скажу ему: «Все люди — братья и поэтому должны помогать друг другу. У вас хлеба больше, чем вам нужно для завтрака да и вообще на весь день, а я умираю с голода». И тогда он отдаст мне половину.
От голода настроение Жильбера делалось все более и более философическим, и он продолжал рассуждать:
— В самом деле: разве не все на земле у людей общее? Неужели Господь, этот вечный источник всего сущего, отдал одному воздух, животворящий землю, а другому — землю, рождающую плоды? Нет, просто некоторые люди захватили землю и плоды ее в собственность, однако в глазах Всевышнего, равно как и в глазах философов, никто ничем не владеет: тот, у кого что-то есть, просто взял это в долг у Бога.
Со всей врожденной сметливостью Жильбер лишь подытожил неотчетливые и смутные идеи, витавшие в ту пору в воздухе и проникавшие в головы людей, словно облака, которые стягиваются на небе в одно место, а собравшись, рождают бурю.
— Иные, — продолжал рассуждать на ходу Жильбер, — удерживают силою то, что принадлежит всем. Прекрасно, значит, у них можно отнять то, что они обязаны разделить с другими. Если у моего брата есть излишек хлеба и он отказывается дать мне кусок — что ж, я силой возьму у него ломоть, следуя закону, которым руководствуются животные, — источнику здравого смысла и справедливости, ибо он зиждется на естественных потребностях. Конечно, я поступлю таким образом, если только мой брат не скажет мне: «Хлеб, что ты требуешь, предназначен для моей жены и детей», или: «Я сильнее тебя, и сам съем весь свой хлеб».
И вот, обуреваемый такими чувствами, подобно молодому волку, Жильбер вдруг вышел к прогалине, посреди которой виднелся ржавый пруд, окаймленный по берегам камышом и кувшинками.
На травянистом склоне, спускавшемся к воде, по которой бегали длинноногие водомерки, сверкали, словно россыпи бирюзы, цветы незабудок.
Фон этой живописной картины составляли серебристые стволы высоких осин, стоящих вокруг прогалины, а между ними все густо заросло ольшаником.
На прогалину выходили шесть тропинок; две из них словно бы поднимались прямо к солнцу, золотившему вдалеке верхушки деревьев, остальные же четыре расходились, как лучи звезды, и исчезали в синеватой чаще леса.
Этот своеобразный зеленый зал казался самым свежим и цветущим местом во всем лесу.
Жильбер вошел в него по одной из тенистых тропинок.
Окинув взором до самого горизонта картину, которую мы только что описали, Жильбер перевел взгляд ближе и первым делом в полумраке глубокой ложбины увидел поваленное дерево, на котором сидел человек в сероватом парике и с мягким и тонким лицом; одет он был в кафтан из грубого коричневого сукна, такие же панталоны и серый пикейный жилет. Его стройные мускулистые ноги обтягивали серые бумажные чулки; на носках и пятках запыленных башмаков с пряжками виднелись следы утренней росы.
Подле сидевшего на поваленном дереве человека стояла раскрытая зеленая коробка с только что сорванными растениями. Между коленями у него была зажата палка из падуба: ее округлый набалдашник поблескивал в полумраке, а заканчивалась палка лопаткой дюйма в два шириной и три длиной.
Все эти подробности, которые мы так расписываем, Жильбер схватил одним взглядом, однако прежде всего он обратил внимание на ломоть хлеба; старик отщипывал от него кусочки, ел сам и по-братски угощал зябликов и зеленушек; высмотрев издали желанную добычу, птицы стремительно налетали на нее и с веселым щебетом уносились назад в чащу.
Старик следил за ними живым и благожелательным взглядом; время от времени он запускал руку в узелок, сделанный из клетчатого платка, доставал оттуда черешню и вслед за очередным кусочком хлеба отправлял ее в рот.
— Отлично, это то, что мне надо, — проговорил Жильбер, раздвигая ветки и направляясь к одинокому старику, который наконец вышел из своей задумчивости. Не пройдя и половины расстояния, отделявшего его от старика, молодой человек понял, что тот — человек спокойный и добрый, и сдернул с головы шляпу. Старик, в свою очередь заметив, что он не один, окинул взглядом свою одежду, застегнул камзол и запахнул кафтан.
43. БОТАНИК
Приняв решение, Жильбер подошел к старику. Подойдя, он открыл рот, но тут же снова закрыл, так и не вымолвив ни слова. Решимость его улетучилась, теперь ему уже казалось, что он собирается просить милостыню, а не требовать то, что принадлежит ему по праву.
Заметив робость молодого человека, старик, похоже, почувствовал себя несколько спокойнее.
— Вы хотите что-то сказать мне, друг мой? — положив хлеб на дерево и улыбнувшись, спросил он.
— Да, сударь, — ответил Жильбер.
— И что же вам угодно?
— Сударь, я видел, как вы бросали хлеб птицам, а ведь сказано, что их питает Господь.
— Безусловно, питает, молодой человек, — подтвердил незнакомец, — однако рука человека — одно из средств, которым он для этого пользуется. Если вы хотите меня упрекнуть, то зря: нигде, ни в пустынном лесу, ни на людной улице, брошенный хлеб не пропадает. Здесь его уносят птицы, там — подбирают бедняки.
— Знаете, сударь, — возразил Жильбер, необычайно взволнованный проникновенным и мягким тоном старика, — хотя мы с вами и в лесу, мне тем не менее известен человек, который поспорил бы с птицами за ваш хлеб.
— Это вы, друг мой? — воскликнул старик. — Вы случайно не голодны?
— Очень голоден, сударь, клянусь вам, и, если вы позволите…
С предупредительностью и сочувствием старик схватил ломоть хлеба. Но вдруг, словно передумав, устремил на Жильбера свой живой и проницательный взгляд.
При внимательном рассмотрении Жильбер и в самом деле не очень-то походил на голодающего: кафтан на нем был опрятный, хотя кое-где испачканный землей. Сорочка белая, так как в Версале он надел свежую, только мятая и влажная, ясно свидетельствовавшая, что молодой человек провел ночь в лесу.
Кроме того, изящные руки с длинными пальцами выдавали в Жильбере человека, предающегося по преимуществу размышлениям, а не занятого физическим трудом.
Жильберу хватило такта, чтобы понять недоверие и колебания незнакомца, и он поспешил помешать тому сделать выводы, которые, как он понимал, окажутся не в его пользу.
— Я испытываю голод, сударь, если не поем двенадцать часов, — объяснил он, — а сейчас уже сутки, как у меня не было ни крошки во рту.
Правдивость слов молодого человека подтверждалась выражением его лица, дрожью в голосе и необычной бледностью.
Старик более не колебался или, вернее, перестал опасаться. Он протянул юноше хлеб и платок, в котором лежала черешня.
