— Благодарю, сударь, — проговорил Жильбер, отодвигая платок, — благодарю вас, мне вполне достаточно хлеба.
Он разломил его на две части, одну взял себе, а другую возвратил обратно, после чего сел на траву неподалеку от старика, рассматривавшего его со все возрастающим удивлением.
Трапеза длилась недолго. Хлеба было немного, а на аппетит Жильбер пожаловаться не мог. Старик не тревожил его ни единым словом, лишь молча, украдкой поглядывал на молодого человека, делая при этом вид, будто поглощен растениями и цветами, лежавшими в коробке: они, словно желая вдохнуть свежего воздуха, распрямлялись и поднимали свои благоуханные головки к жестяной крышке.
Увидев, что Жильбер направился к пруду, старик с живостью воскликнул:
— Не пейте здесь воду, молодой человек, она заражена гниющими останками растений, а на поверхности плавает лягушачья икра. Съешьте лучше несколько черешен — они освежат вас не хуже воды. Берите, прошу вас, я вижу, что сотрапезник вы ненавязчивый.
— Это верно, сударь, навязчивость противна моей натуре; я ничего так не боюсь, как показаться навязчивым. И я только что доказал это в Версале.
— Ах, так вы идете из Версаля? — разглядывая Жильбера, спросил незнакомец.
— Да, сударь, — ответствовал молодой человек.
— Это богатый город. Чтобы умирать там с голоду, нужно быть или очень бедным, или очень гордым.
— Я, сударь, и беден и горд.
— Вы что, повздорили со своим хозяином? — неуверенно осведомился незнакомец, вопросительно глядя на Жильбера и одновременно продолжая раскладывать в коробке растения.
— У меня нет хозяина, сударь.
— Друг мой, это ответ человека излишне тщеславного, — откликнулся незнакомец, надевая шляпу.
— И тем не менее он верен.
— Нет, молодой человек, у каждого из нас есть хозяин, и лишь гордыня заставляет вас утверждать, будто у вас его нет.
— Как это?
— Видит Бог, все мы — старые и молодые — подчиняемся закону некой высшей власти. Одни покоряются людям, другие — принципам, и самый строгий хозяин — не обязательно тот, кто приказывает и заставляет повиноваться окриком или ударом.
— Пусть так, — согласился Жильбер, — но в таком случае мною правят принципы — это я готов признать. Принципы — вот единственный повелитель, которому мыслящий человек может повиноваться без стыда.
— И каковы же ваши принципы, интересно знать? На мой взгляд, вы еще слишком молоды, чтобы иметь сложившиеся принципы.
— Я, сударь, знаю, что все люди — братья, что каждый человек при рождении принимает на себя определенные обязательства по отношению к своим собратьям. Я знаю, что Господь вложил в меня некое достоинство, и как бы ни было оно ничтожно, я, признавая достоинство других людей, имею право требовать от них, чтобы они признавали и мое, если, конечно, я его не преувеличиваю. А раз я не совершаю ничего несправедливого и бесчестного, я вправе требовать к себе известного уважения, хотя бы потому, что я — человек.
— Вот оно как. Стало быть, вы учились? — полюбопытствовал незнакомец.
— Увы, нет, сударь, я лишь прочел «Рассуждение о неравенстве» и «Общественный договор». В этих двух книгах заключено все, что я знаю и, быть может, о чем мечтаю.
При этих словах молодого человека глаза незнакомца вспыхнули. Он сделал невольное движение и чуть было не сломал бессмертник с блестящими лепестками, который никак не желал укладываться вдоль стенки коробки.
— Значит, эти принципы вы исповедуете?
— Вы, возможно, их и не придерживаетесь, но это принципы Жана Жака Руссо, — ответил молодой человек.
— Но верно ли вы их понимаете? — осведомился незнакомец с недоверием, которое не могло не задеть самолюбия Жильбера.
— Мне кажется, я понимаю французский язык, особенно если он ясен и поэтичен.
— А вот и нет, — улыбнувшись, возразил старик, — потому что вопрос, который я вам задал, выражен, может быть, не особенно поэтично, но зато ясно. Я хотел узнать, привели ли вас занятия философией к глубокому пониманию стройности системы…
Незнакомец запнулся и покраснел.
— Системы Руссо, — закончил Жильбер. — О, сударь, философию я изучал не в коллеже, но у меня есть инстинкт, благодаря которому из всех прочитанных книг я выделил «Общественный договор» за его превосходные и полезные качества.
— Сударь мой, это скучная материя для молодого человека — слишком уж сухи эти умозаключения для двадцатилетнего мечтательного ума, слишком горек и безуханен этот цветок для весеннего буйства фантазии, — мягко и печально проговорил почтенный незнакомец.
— Несчастья заставляют человека мужать раньше положенного срока, сударь, — ответил Жильбер, — а что до фантазий, то, если дать им волю, они частенько не доводят до добра.
Незнакомец, чьи веки, как это часто бывает в минуты сосредоточенности, были полуопущены, что придавало его лицу известную привлекательность, широко раскрыл глаза.
— На кого вы намекаете? — покраснев, осведомился он.
— Ни на кого, сударь, — отвечал Жильбер.
— И все же?
— Ни на кого, уверяю вас.
— Мне кажется, вы изучали женевского философа. Вы намекаете на его жизнь?
— Мне о ней ничего не известно, — чистосердечно признался Жильбер.
— Ничего не известно? — вздохнул незнакомец. — Так знайте, юноша, это несчастный человек.
— Не может быть! Жан Жак Руссо — несчастен? Но тогда в мире нет справедливости — ни здесь, ни на небесах! Человек, посвятивший свою жизнь счастью человечества, — и несчастен!
— Ну, полно, полно, я вижу, вы в самом деле ничего о нем не знаете. Давайте лучше поговорим о вас, друг мой.
— Я предпочел бы продолжить разговор о предмете, занимающем нас обоих, поскольку я, сударь, ничего собою не представляю. О чем же вы хотите услышать от меня?
— Понятно. Вы меня не знаете и боитесь довериться незнакомому человеку.
— Ах, сударь, разве есть мне чего бояться? Разве может кто-нибудь сделать меня еще несчастней? Вспомните, каким я предстал перед вами: одинокий, бедный, голодный.
— Куда вы направляетесь?
— В Париж. А вы парижанин, сударь?
— Да, то есть нет.
— Так как же все-таки? — улыбнулся Жильбер.
— Я не охотник лгать и всякий раз твержу себе, что нужно прежде подумать, а потом уж говорить. Я парижанин, если понимать под этим словом человека, живущего в Париже давно и живущего той жизнью, какой живут там, но родился я не в этом городе. А почему вы спрашиваете?
— Вопрос этот возник у меня из нашего разговора. Я хотел сказать, что если вы живете в Париже, то должны были встречать господина Руссо, о котором мы только что беседовали.
— Да, я несколько раз его видел.
— На него оборачиваются, когда он проходит мимо, не правда ли? Им восхищаются, на него, должно быть, показывают, называя благодетелем человечества?
— Нет, следом за ним бегут дети и, подстрекаемые родителями, швыряют в него камни.
— О Боже! — с горестным изумлением воскликнул Жильбер и добавил: — Но он по крайней мере богат?
