— Иногда он задается вопросом, каким вы задались сегодня утром: где позавтракать?
— Пусть даже он беден, но, надо думать, уважаем, влиятелен, почитаем?
— Засыпая вечером, он не уверен, что не проснется наутро в Бастилии.
— Ах, как же он должен ненавидеть людей!
— У него нет к ним ни любви, ни ненависти, они просто ему надоели — вот и все.
— Не испытывать ненависти к людям, которые причиняют тебе зло? — вскричал Жильбер. — Этого я не понимаю.
— Руссо всегда был свободным, сударь, Руссо всегда был достаточно сильным, чтобы рассчитывать только на себя. А сила и свобода делают людей спокойными и добрыми, тогда как рабство и слабость делают их злыми.
— Вот поэтому-то я и хочу оставаться свободным, — гордо заявил Жильбер. — Я сам дошел до того, что вы мне только что растолковали.
— Можно быть свободным даже в тюрьме, — продолжал незнакомец. — Если завтра Руссо окажется в Бастилии, — а рано или поздно это случится, — он будет мыслить и писать так же свободно, как и в горах Швейцарии. Я, если говорить обо мне, никогда не считал, будто свобода заключается в том, чтобы делать все, что хочешь; она состоит в том, что никакая человеческая сила не может заставить тебя делать то, чего ты не хочешь.
— Это написал Руссо, сударь?
— Полагаю, что так, — отвечал незнакомец.
— Но в «Общественном договоре» этого нет?
— Да, эта мысль содержится в его новой книге «Прогулки одинокого мечтателя».
— Сударь, я думаю, в одном мы с вами сойдемся, — с жаром проговорил Жильбер.
— В чем же?
— В том, что оба мы любим Руссо и восхищаемся им.
— Говорите за себя, молодой человек, вы еще находитесь в том возрасте, когда людям свойственно заблуждаться.
— Можно ошибаться в чем угодно, но только не в людях.
— Увы! Со временем вы поймете, что как раз в людях заблуждаешься чаще всего. Руссо, быть может, чуточку справедливее других, но поверьте, у него тоже есть недостатки, и немалые.
Жильбер покачал головой, демонстрируя тем самым свое несогласие с собеседником, однако тот, несмотря на подобную неучтивость, все с тою же благосклонностью продолжал:
— Вернемся же к началу нашего разговора. Я поинтересовался, не ушли ли вы от своего хозяина в Версале.
— А я вам ответил, — уже мягче отозвался Жильбер, — что у меня нет хозяина. И добавлю, что мог бы заполучить весьма именитого покровителя, но отказался от места, которому многие позавидовали бы.
— От места?
— Да. Речь шла о том, чтобы служить забавой для праздных вельмож, но я подумал, что, пока молодость моя не прошла, я могу учиться и пробивать себе дорогу и не должен терять драгоценное время, да к тому же позволить, чтобы в моем лице подвергалось поруганию человеческое достоинство.
— Это хорошо, — одобрил незнакомец, — но какую вы хотите пробить себе дорогу? Вы уже определили?
— Сударь, я намерен стать врачом.
— Славная и благородная карьера, в которой придется выбирать между подлинной наукой, скромной и подвижнической, и шарлатанством, бесстыдным, льстивым и доходным. Если вы любите истину, молодой человек, становитесь врачом, если вы любите славу, идите во врачи.
— Но на учение, наверное, нужно много денег.
— Деньги нужны, это верно, но не так уж и много.
— Дело в том, — продолжал Жильбер, — что Жан Жак Руссо, который знает все, учился даром.
— Даром! Эх, молодой человек, — с грустной улыбкой возразил старик, — вы, стало быть, ни во что не ставите самое ценное, чем наделил человека Господь: чистоту души, здоровье, сон. Именно этим женевский философ заплатил за те скромные знания, что ему удалось получить.
— Скромные? — с негодованием переспросил Жильбер.
— Разумеется, скромные. Порасспросите о нем и увидите, что вам скажут.
— Во-первых, он великий музыкант.
— Ну, если король Людовик Пятнадцатый любит напевать «Потеряла я слугу», это еще не значит, что «Деревенский колдун» — удачная опера.
— Но он еще и великий ботаник. Почитайте-ка его письма, правда, мне удалось раздобыть лишь малую толику их. Да вы же должны это знать, вы сами собираете растения.
— Ну, некоторые считают себя ботаниками, а сами часто лишь…
— Договаривайте же.
— Лишь собиратели гербариев, и к тому же…
— А кто вы? Ботаник или собиратель гербариев?
— О, перед этим Божьим чудом, которое именуют растениями и цветами, я всего лишь ничтожный и невежественный собиратель гербариев.
— Он знает латынь?
— Довольно скверно.
— А я читал в газете, что он перевел древнего писателя по имени Тацит[124].
— Потому что в своей гордыне — а ей временами бывает подвержен, увы, каждый — он брался за все подряд, однако в предисловии к первой книге, единственной им переведенной, он признал, что латынь знает неважно, и тяжкое соперничество с Тацитом его вскорости утихомирило. Нет, нет, милый юноша, несмотря на ваше восхищение, он человек вовсе не всезнающий, и поверьте: кто выигрывает в широте знаний, проигрывает в глубине. Нет такой речушки, которая во время бури не выходит из берегов и не кажется озером. Но попробуйте пуститься по этому озеру на лодке — тотчас сядете на мель.
— По вашему мнению, Руссо — один из таких поверхностных людей?
— Несомненно. Просто его поверхностные знания, быть может, несколько более обширны, чем у других, — ответил старик.
— Пожалуй, многие хотели бы обладать столь поверхностными знаниями.
— Вы имеете в виду меня? — осведомился незнакомец с добродушием, мгновенно обезоружившим Жильбера.
— Боже упаси! — вскричал он. — Мне так приятно беседовать с вами — зачем же я стану проявлять неучтивость!
— А чем же вам приятна беседа со мной? Не думаю, что вы хотите польстить мне в благодарность за кусок хлеба да горсть черешни.
— Вы правы. Я не стану никому льстить ни за что на свете, просто вы первый, кто говорит со мною безо всякой спеси, по-доброму, как с молодым человеком, а не как с ребенком. Пусть мы не согласны с вами насчет Руссо, однако в вашем снисходительном здравомыслии есть нечто возвышенное, что меня привлекает. Когда я беседую с вами, мне кажется, будто я нахожусь в богатой гостиной, в которой закрыты ставни, но великолепие все равно угадывается, несмотря на темноту. Стоит вам впустить в наш разговор луч света, и я буду ослеплен.
— Однако и ваша речь отличается известной изысканностью, заставляющей предположить, что образованны вы куда лучше, чем сами полагаете.
— Это со мною впервые, сударь, я и сам удивляюсь словам, что слетают у меня с языка: среди них есть такие, которых и значение-то я едва знаю и слышал их раз в жизни. Я встречал их в прочитанных мною книгах, но смысла не понимал.
— Вы много читали?
— Даже слишком, но кое-что намерен перечесть.
Старик с изумлением взглянул на Жильбера.
