— Вы просто влюблены. Идемте, — повторил старик.
Жильбер промолчал и принялся собирать бобы и снова скреплять булавками мешки. Жак, наблюдая за ним, проговорил:
— Жилище у вас не роскошное, но в конце концов все необходимое вы имеете. А пробудись вы пораньше, то через окошко почувствовали бы запах зелени, который гораздо приятнее тошнотворной вони большого города. На улице Жюсьен есть сад, где цветут липы и альпийский ракитник. Для бедного затворника вдохнуть утром их аромат — все равно что набраться радости на целый день, не так ли?
— В общем-то мне все это нравится, однако я слишком привык к зелени, чтобы обращать на нее внимание.
— Иначе говоря, вы еще слишком недавно покинули деревню, чтобы сожалеть о ней. А теперь довольно, вы все собрали, идемте трудиться.
Пропустив Жильбера вперед, Жак вышел и запер чердак на висячий замок.
На этот раз он провел своего спутника прямо в комнату, которую Тереза накануне окрестила кабинетом.
Бабочки под стеклом, растения и минералы в рамках из черного дерева, ореховый книжный шкаф с книгами, длинный и узкий стол, накрытый вытертой черно-зеленой шерстяной скатеркой, с аккуратно разложенными на нем рукописями, четыре темных полукресла вишневого дерева с плетеными сиденьями из черного конского волоса — таково было убранство кабинета; все здесь сверкало и блестело, все было опрятно и чисто, однако не радовало взгляд и сердце — настолько тусклым и слабым казался свет, едва пробивавшийся сквозь занавески, настолько далеким от роскоши и даже от достатка выглядел черный камин с остывшей золой.
И только небольшой клавесин розового дерева на прямых ножках да плохонькие часы на каминной полке с надписью «Дольт, Арсенал» напоминали — один дрожанием струн от проезжавших по улице экипажей, вторые — качанием серебристого маятника, — что в этой, можно сказать, гробнице есть нечто живое.
С почтением Жильбер вошел в описанный нами кабинет; его обстановка показалась ему роскошной, поскольку почти такая же обстановка была в Таверне; особенно сильное впечатление на него произвел вощеный паркет.
— Садитесь, — предложил Жак, указывая на маленький столик, стоявший в оконной нише. — Сейчас я расскажу, в чем будет заключаться ваша работа.
Жильбер поспешно уселся.
— Вы знаете, что это? — осведомился старик, показывая молодому человеку лист бумаги с равномерно расположенными на нем линейками.
— Разумеется. Это нотная бумага, — ответил Жильбер.
— Прекрасно! Так вот, исписав соответствующим образом этот лист, иными словами, перенеся на него столько нот, сколько вмещается, я заработаю десять су; я сам себе назначил эту цену. Как, по-вашему, вы сможете переписывать ноты?
— Думаю, смогу, сударь.
— А у вас не рябит в глазах от этого скопища черных точек, насаженных на многочисленные линейки?
— Разумеется, рябит, сударь. С первого взгляда разобраться трудновато, однако, присмотревшись, я сумею отличить одну ноту от другой. Вот это, к примеру, фа.
— Где?
— Вот, на верхней линейке.
— А эта, между двумя нижними?
— Тоже фа.
— А выше, на второй линейке?
— Соль.
— Так вы умеете читать ноты?
— Скорее знаю их названия, но как они звучат, определить не могу.
— А знаете, почему одни изображены в виде незачерненных кружков, другие в виде черных, почему у некоторых один хвостик, у других — два или три?
— Да, все это я знаю.
— А этот значок?
— Четвертная пауза.
— А этот?
— Диез.
— А вон тот?
— Бемоль.
— Недурно. Но как же так? — удивился Жак, и в его глазах опять появилась обычная недоверчивость. — Вы утверждаете, будто ничего не знаете, однако беседуете со мной о нотах столь же уверенно, как вчера говорили о ботанике и совсем недавно начали было говорить о любви.
— Ах, сударь, не смейтесь надо мной, — покраснев, взмолился Жильбер.
— Я не смеюсь, дитя мое, напротив, вы меня поражаете. Музыка — это искусство, которым овладевают лишь после долгих занятий, а вы утверждаете, что не получили никакого образования, ничему не учились.
— Так оно и есть, сударь.
— Но вы же не сами выдумали, что нота на последней линейке — это фа.
— Сударь, — опустив голову, тихо ответил Жильбер, — в доме, где я жил, была… была молодая особа, которая играла на клавесине.
— Та, что интересовалась ботаникой? — полюбопытствовал Жак.
— Она самая, сударь, и играла она очень хорошо.
— В самом деле?
— Да. А я обожаю музыку.
— Но это вовсе не причина выучиться нотам.
— Сударь, у Руссо сказано, что человека нельзя назвать цельным, если он ограничивается следствиями, не интересуясь причиной.
— Да, но у него же сказано, — возразил Жак, — что, доискиваясь до причин, человек совершенствуется, но утрачивает радость, непосредственность и врожденные влечения.
— Что за беда, если, учась, он обретает наслаждение, равное тому, какое он может утратить, — ответил Жильбер.
Жак снова удивился:
— Вот как? Оказывается, вы не только ботаник и музыкант, но еще и логик.
— Увы, сударь, к сожалению, я не ботаник, не музыкант, не логик, я лишь умею отличить одну ноту от другой, один значок от другого — вот и все.
— А петь по нотам умеете?
— Я? Совершенно не умею.
— Ладно, это неважно. Попробуйте-ка лучше переписывать. Вот нотная бумага, только расходуйте ее бережливо, она стоит дорого. А лучше возьмите чистый лист, разлинуйте и упражняетесь.
— Хорошо, сударь, я сделаю, как вы велите. Но позвольте заметить, что я не хочу всю жизнь заниматься перепиской, потому что лучше стать просто писцом, чем писать ноты, ничего в них не понимая.
— Молодой человек, молодой человек, вы говорите, не подумав. Имейте это в виду.
— Не подумав?
— Да. Может ли писец делать свою работу ночью и зарабатывать тем самым на жизнь?
— Разумеется, нет.
— Так вот, послушайте, что я вам скажу: способный человек может, работая ночью, за два-три часа переписать пять или даже шесть листов, потому что благодаря упражнениям приобретает навык писать жирно и четко, а также лучше запоминает и не смотрит так часто в оригинал. Шесть страниц стоят три
