приняла его как ровню и сделала своим любовником, посвятив его во все тайны сердца и давние свои девичьи мечтания, столь недолговечные, что к старости они кажутся нам лишь яркими метеорами, молниеносно промелькнувшими по звездному небу весны.
Имя молодого человека нигде не было названо. Знатную даму звали госпожою де Варен — именем нежным и приятным для произношения.
Жильбер уже размечтался о счастье провести всю ночь за чтением; радость его усиливалась длинной вереницей мешков, которые еще предстояло опустошить, как вдруг раздалось легкое потрескивание: сальная свечка, нагревшись от медного подсвечника, растаяла, вонючий дым устремился к потолку, фитиль погас, и Жильбер очутился в темноте.
Все это произошло так быстро, что исправить положение не было никакой возможности. Вынужденный прервать чтение на середине, Жильбер едва не разрыдался от ярости. Бросив пачку листов на рассыпанные бобы, он улегся на тюфяк и, несмотря на досаду, мгновенно уснул.
Молодой человек спал, как спят в восемнадцать лет; проснулся он лишь тогда, когда заскрипел висячий замок, на который вечером Жак закрыл дверь чердака.
Было уже совсем светло; открыв глаза, Жильбер увидел, как его хозяин тихонько входит в каморку.
Юноша окинул взглядом рассыпанные бобы и мешки, превратившиеся в бумажные листы.
Взгляд Жака устремился в том же направлении.
Жильбер почувствовал, как его лицо покрывается краской стыда, и, не слишком понимая, что говорит, пробормотал:
— Доброе утро, сударь.
— Доброе утро, друг мой, — ответил Жак. — Как спалось?
— Прекрасно, сударь.
— Вы случайно не сомнамбула?
Жильбер не знал, что означает слово «сомнамбула», но понял: его просят объяснить, что означают бобы, высыпанные из мешков, и мешки, освобожденные от бобов.
— Увы, сударь, — проговорил он, — я понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете: признаюсь, виноват во всем я, но это дело, по-моему, поправимое.
— Безусловно. Однако почему ваша свеча догорела до конца?
— Я лег очень поздно.
— А почему же вы легли поздно? — с явным подозрением осведомился Жак.
— Потому что читал.
Все еще недоверчиво Жак окинул взглядом загроможденный чердак.
— Этот лист, — стал объяснять Жильбер, показывая на первый разобранный им на листы мешок, — этот лист, на который я случайно бросил взгляд, так меня заинтересовал… Сударь, вы столько всего знаете — скажите, из какой книги эти листы?
Жак небрежно взглянул и бросил:
— Не знаю.
— Это, несомненно, роман, притом прекрасный, — пояснил Жильбер.
— Вы полагаете, это роман?
— Да, потому что в нем говорится о любви, как в романах, только лучше.
— А я вот прочитал внизу страницы слово «Исповедь» и подумал… — продолжал Жак.
— Что подумали?
— Что это, возможно, случай из жизни.
— О нет, человек никогда не говорит так о себе самом. В этих признаниях слишком много откровенности, а в суждениях — непредвзятости.
— А я считаю, что вы ошибаетесь, — с оживлением возразил старик. — Автор, напротив, хотел показать людям пример человека, который появляется перед себе подобными таким, каким его сотворил Бог.
— Так вы знаете автора?
— Это Жан Жак Руссо.
— Руссо? — вскричал молодой человек.
— Да. Здесь несколько разрозненных листов из его последней книги.
— Значит, этот молодой человек — бедный, безвестный, который чуть ли не просил подаяние, скитаясь пешком по дорогам, — был Руссо — будущий автор «Эмиля» и «Общественного договора»?
— Да, он. А впрочем, нет, — с невыразимой грустью поправился старик. — Нет, это был не он: автор «Общественного договора» и «Эмиля» — человек, разочаровавшийся в мире, жизни, славе и чуть ли не в Боге… А тот… тот Руссо, любивший госпожу де Варен, был ребенком, входившим в жизнь так же, как утренняя заря приходит в мир, он был ребенком со всеми своими радостями и надеждами. Между этими двумя Руссо пролегла пропасть, которая никогда не даст им соединиться, — тридцать лет невзгод!
Старик покачал головой, уронил руки и, казалось, глубоко задумался.
Пораженный Жильбер помолчал, потом заговорил:
— Так, стало быть, приключение с мадемуазель Галле и мадемуазель Граффенрид — это правда? Стало быть, в самом деле была пылкая любовь к госпоже де Варен? Значит, обладание любимой женщиной, которое ввергло его в печаль вместо того, чтобы вознести, как он ожидал, на небо, — это не восхитительная ложь?
— Молодой человек, — ответил старик. — Руссо никогда не лгал. Запомните его девиз: «Vitam impendere vero»[128].
— Я слышал его, но, так как не понимаю по-латыни, не знал, что он означает, — заметил Жильбер.
— Означает он: «Отдать жизнь за правду».
— Значит, — продолжал Жильбер, — человек, вышедший оттуда, откуда вышел Руссо, способен внушить любовь прекрасной даме? О Боже, да понимаете ли вы, что это может вселить безумные надежды в тех, кто, выйдя, как и он, из низов, устремляет взоры ввысь?
— Вы влюблены, — заметил Жак, — и находите сходство своего положения с положением, в котором был Руссо?
Жильбер зарделся, но отвечать на вопрос не стал и лишь заметил:
— Но ведь многие женщины не похожи на госпожу де Варен, среди них есть надменные, заносчивые, недоступные, любить которых — безумие.
— И тем не менее, молодой человек, — отозвался старик, — Руссо не раз представлялись подобные случаи.
— Да, но это же был Руссо! — воскликнул Жильбер — Конечно, если бы я чувствовал в себе хоть искру того огня, что жег его сердце и воспламенял его гений…
— Что тогда?
— Тогда я сказал бы себе, что нет такой женщины, какого бы благородного рода она ни была, которая могла бы презреть меня. Но я же ничто, у меня нет никакой уверенности в будущем, и, стоит мне взглянуть на тех, кто выше меня, я чувствую, что я ослеплен. О, как бы я хотел побеседовать с Руссо.
— С какой целью?
— Чтобы спросить: если бы госпожа де Варен не снизошла до него, а он не возвысился до нее, если бы она отказала ему в близости, которая ввергла его в печаль, стал бы он добиваться ее даже…
Молодой человек умолк.
— Даже? — подхватил старик.
— Даже ценою преступления?
Жак вздрогнул.
— Жена, должно быть, уже встала, — проговорил он, резко обрывая разговор, — давайте спускаться. Тому, кто работает, никогда не бывает слишком рано начинать трудовой день. Идемте, друг мой.
— Вы правы, сударь, простите меня, — отозвался Жильбер. — Но дело в том, что есть беседы, которые меня опьяняют, книги, от которых я воспламеняюсь, мысли, от которых я разве что не схожу с ума.
