высочеству.
— И как же, сударь, вы отблагодарили ее за эту честь? Рассказывайте же.
— Увы, куда хуже, чем мне хотелось бы, потому что я не питаю ненависти ни к кому из людей, тем паче к женщинам, — ответил граф.
— Но что сделал этот господин моей августейшей племяннице? — спросила принцесса Луиза.
— Я, ваше высочество, имел несчастье сказать ей правду, которой она требовала от меня, — промолвил граф.
— Вот именно, правду. Правду, от которой она лишилась чувств, — пояснил кардинал.
— Моя ли вина, — спросил граф глубоким голосом, который в определенные моменты гудел подобно грому, — если правда оказалась столь ужасной, что произвела подобное действие? Разве я искал встречи с дофиной? Добивался, чтобы меня представили ей? Нет, напротив, я всячески уклонялся от этого, меня привели к ней чуть ли не силой, и она приказала мне отвечать на ее вопросы.
— Но что это за ужасная правда, сударь, которую вы открыли ей? — осведомилась принцесса.
— Я всего-навсего разорвал завесу, скрывающую будущее, ваше высочество, — ответил граф.
— Будущее?
— Да, ваше высочество, то самое будущее, которое кажется вам настолько ужасным, что вы, бежав в монастырь, пытаетесь отвратить его своими молитвами и слезами у подножия алтаря.
— Милостивый государь!
— Моя ли вина, если это будущее, которое вы предчувствуете как святая, было открыто мне как пророку и если дофина, ужаснувшаяся ему, ибо оно угрожает лично ей, упала в обморок, когда я ей явил его.
— Вы что-нибудь понимаете? — недоуменно поинтересовался кардинал.
— Увы! — бросила принцесса.
— Ее царствование обречено, — продолжал граф. — Это будет самое роковое и несчастное царствование за всю историю монархии.
— Милостивый государь! — вновь возмутилась принцесса.
— Что касается вас, ваше высочество, — продолжал граф, — то, возможно, ваши молитвы были услышаны: вы ничего этого не увидите, потому что, когда эти события произойдут, вы уже будете на небесах. Молитесь, ваше высочество, молитесь!
И принцесса, подчиняясь этому пророческому голосу, пробудившему страхи, что таились у нее в душе, упала на колени перед распятием и стала горячо молиться.
Граф же, обернувшись к кардиналу, сделал приглашающий жест и направился к окну со словами:
— А теперь, ваше высокопреосвященство, что вам от меня угодно?
Кардинал последовал за графом.
Действующие лица располагались так: принцесса с жаром молилась перед распятием; Лоренца стояла посреди комнаты, недвижная, безмолвная, с широко раскрытыми глазами, но взгляд у нее был застывший, словно незрячий; оба мужчины обосновались в нише окна: граф — опершись на задвижку, кардинал — наполовину скрытый гардиной.
— Итак, что вам угодно от меня? — повторил граф.
— Я хочу знать, кто вы.
— Вам это известно.
— Неужели?
— Конечно. Вы же сами сказали, что я — колдун.
— Превосходно! Но там вы звались Жозефом Бальзамо, а здесь именуете себя графом Фениксом.
— И что это доказывает? Я сменил имя, только и всего.
— Естественно, но да будет вам известно, что перемена имени человеком вроде вас может дать пищу для размышлений господину де Сартину.
Граф улыбнулся.
— О, кажется, один из Роганов объявляет мне войну? И какие же доводы приведет ваше высокопреосвященство? Verba et voces[139], выражаясь по-латыни. В чем еще можете вы меня обвинить?
— А вы, как я вижу, становитесь шутником, — бросил кардинал.
— Не становлюсь — таков мой характер.
— Что ж, придется мне доставить себе небольшое удовольствие.
— Какого рода?
— Заставить вас сбавить тон.
— Извольте, ваше высокопреосвященство.
— И это, убежден, позволит мне доставить удовольствие ее высочеству дофине.
— Да, это будет вам крайне полезно при тех отношениях, в которых вы сейчас с ней находитесь, — флегматично заметил Бальзамо.
— А что вы скажете, господин предсказатель, если я велю вас арестовать?
— Скажу, что вы сделаете большую глупость.
— Вот как? — с неописуемым презрением процедил кардинал. — И кому же она отольется?
— Да вам же самому, ваше высокопреосвященство.
— Ну вот что, я немедля отдам приказ о вашем аресте. Тут-то мы и узнаем, кто таков барон Джузеппе Бальзамо, граф Феникс, сей прославленный отпрыск генеалогического древа, которого я не обнаружил ни на одном геральдическом поле Европы.
— Ваше высокопреосвященство, — удивился Бальзамо, — а разве вы не осведомлялись обо мне у своего друга господина де Бретейля?
— Господин де Бретейль не принадлежит к числу моих друзей.
— Сейчас нет, но когда-то он входил в него. Ведь вы же написали ему некое письмо.
— Какое письмо? — встревожился кардинал и придвинулся к графу.
— Ближе, кардинал, еще ближе. Мне не хотелось бы говорить слишком громко, чтобы не скомпрометировать вас.
Кардинал еще приблизился.
— О каком письме изволили вы упомянуть? — спросил он.
— Вы же сами прекрасно знаете.
— Отвечайте.
— Ну, хорошо. О письме, которое вы писали из Вены в Париж с целью расстроить брак дофины.
Кардинал вынудил себя не вздрогнуть.
— Это письмо… — пробормотал он.
— Я помню его наизусть.
— Что же, господин де Бретейль предал меня?
— Почему вы так решили?
— Потому что, когда была достигнута договоренность о браке, я потребовал вернуть мне письмо.
— И что же он вам ответил?
— Что сжег его.
— Он просто побоялся признаться, что потерял его.
— Потерял?
— Да. Но сами понимаете, если кто-то письмо теряет, то кто-то может его найти.
— А это точно то письмо, которое я написал господину де Бретейлю?
— Точно.
— И про которое он мне сказал, что оно сожжено?
— Да, да.
— Значит, он его потерял?
— А я его нашел. Бог мой, совершенно случайно, проходя через мраморный двор в Версале.
— И вы не вернули его господину де Бретейлю?
— Нет, я поостерегся это делать.
— Но почему?
