— Ни одной, ручаюсь.
— Вот этого-то я и боялся. Из дофина выйдет превосходный король, превосходный правитель, но он никогда не станет хорошим отцом семейства.
— Увы, государь, вы никогда не говорили мне, чтобы я готовил дофина и в этом направлении.
— В этом моя ошибка. Нужно было подумать, что в один прекрасный день он женится. Ну хорошо, пусть у него нет страстей, но вы ведь не считаете, что он безнадежен?
— Как вы сказали?
— Я говорю, что, надеюсь, вы не считаете, что у него никогда не появятся любовные страсти?
— Я боюсь, государь.
— Как — боитесь?
— Вы мучаете меня, ваше величество, — жалобно проговорил несчастный герцог.
— Господин де Лавогийон! — в нетерпении вскричал король. — Я спрашиваю вас ясно: будет или нет герцог Беррийский хорошим супругом — неважно, в конце концов, со страстью или без оной. Я оставляю в стороне его способности быть отцом семейства и патриархом.
— На это я не могу дать вашему величеству точного ответа.
— Как! Вы не можете мне этого сказать?
— Не могу, потому что не знаю, государь.
— Не знаете? — в изумлении воскликнул король столь громко, что парик на голове г-на де Лавогийона затрясся.
— Государь, герцог Беррийский жил под кровом вашего величества невинным ребенком, который был занят лишь учением.
— Этот ребенок, сударь, уже не учится, он женится.
— Государь, я был воспитателем его высочества…
— Вот именно, сударь, и должны были научить его всему, что необходимо знать.
С этими словами Людовик XV пожал плечами, развалился в кресле и, вздохнув, добавил:
— Так я и знал.
— Боже мой, государь…
— Вы знаете историю Франции, не так ли, господин де Лавогийон?
— Всегда считал и продолжаю считать, что да, государь, если, конечно, ваше величество не убедит меня в противном.
— Тогда вам должно быть известно, что произошло со мною накануне моего бракосочетания.
— Нет, государь, этого я не знаю.
— Бог мой, так вам ничего не известно?
— Но, быть может, ваше величество соблаговолит рассказать мне об этом?
— Слушайте, и пусть это послужит вам уроком при воспитании других моих внуков, герцог.
— Я весь внимание, государь.
— Я, как и дофин, воспитывался под кровом своего деда. У меня был господин де Вильруа — достойный, весьма достойный человек, вроде вас, герцог. Ах, если бы он позволял мне чаще бывать в обществе моего дяди — регента! Но нет, невинное учение, как вы изволили выразиться, заставило меня пренебречь изучением невинности. Тем временем мне пришла пора жениться, когда женится король, господин герцог, это важно для всего мира.
— О да, государь, кажется, я начинаю понимать.
— Слава Богу! Итак, я продолжаю. Господин кардинал прощупал, насколько я готов стать отцом семейства. Оказалось, совершенно не готов: я был столь наивен в этих делах, что возникла опасность перехода королевской власти во Франции в женские руки. На счастье, господин кардинал решил посоветоваться с господином де Ришелье, который был большим знатоком этой деликатной материи. И у господина де Ришелье возникла блестящая мысль. Тогда жила еще некая мадемуазель Лемор[155] — или Лемур, не помню точно, — рисовавшая замечательные картины, ей и заказали нарисовать целый ряд сцен, понимаете?
— Нет, государь.
— Ну, как бы это сказать? Сельских сцен.
— А, на манер Тенирса[156].
— Даже более того — примитивных.
— Примитивных?
— Ну да, естественных. Точнее, пожалуй, не скажешь. Теперь понимаете?
— Как! — покраснев, воскликнул г-н де Лавогийон. — Вашему величеству осмелились предложить…
— А кто говорит, что мне что-то предложили, герцог?
— Но чтобы ваше величество смогли увидеть…
— Достаточно было, чтобы я посмотрел, — и все.
— Ну и?
— Ну я и посмотрел.
— И…
— И поскольку человек по сути своей склонен к подражанию, я стал подражать.
— Да, государь, средство это, безусловно, хитроумное, надежное, превосходное, но для молодого человека несколько опасное.
Король посмотрел на герцога де Лавогийона с улыбкой, которую можно было бы называть циничной, не промелькни она на губах самого остроумного в мире человека, и проговорил:
— Оставим пока опасность и вернемся к тому, что нам предстоит сделать.
— Слушаю, государь.
— Вы понимаете, о чем я говорю?
— Нет, государь, и буду счастлив, если ваше величество соблаговолит объяснить.
— Значит, так: вы сходите за его высочеством дофином, который принимает последние поздравления от мужчин, тогда как его супруга принимает последние поздравления от женщин.
— Да, государь.
— Вы возьмете подсвечник и отведете дофина в сторонку.
— Да, государь.
— Вы сообщите вашему воспитаннику, — продолжал король, подчеркнув два слова, — что его спальня находится в конце нового коридора.
— От которого ни у кого нет ключа, государь.
— Он у меня, сударь. Я предвидел, что сегодня произойдет; вот вам ключ.
Дрожащей рукою г-н де Лавогийон взял ключ; король заговорил снова:
— Хочу вам сказать, герцог, что в этом коридоре я велел развесить двадцать картин.
— Да, государь, понимаю.
— Так вот: вы поцелуете вашего воспитанника, герцог, отопрете дверь в коридор, дадите в руки подсвечник, пожелаете доброй ночи и скажете, что он должен дойти до дверей спальни за двадцать минут — по минуте на каждую картину.
— Понятно, государь.
— Прекрасно. Спокойной ночи, господин де Лавогийон.
— Ваше величество соблаговолит меня простить?
— Даже не знаю — ведь если бы не я, вы бы так удружили моей семье…
Дверь за г-ном воспитателем затворилась. Король позвонил, и появился Лебель[157].
— Кофе, — приказал король. — Да, кстати…
— Государь?
— Принесите кофе и ступайте следом за господином де Лавогийоном, который пошел засвидетельствовать свое почтение его высочеству дофину.
— Иду, государь.
— Погодите же, я ведь еще не сказал, зачем вам нужно туда идти.
