эти философы! Впрочем, духовник в монастыре говорил мне то же самое и до вас. Потому-то вы и назначаете свидания ночью. Ладно, хватит болтать попусту, пойдемте ко мне — я так хочу.
— Николь! — прошипел сквозь зубы Жильбер.
— Ну что там еще?
— Берегись! — воскликнул Жильбер и замахнулся.
— Да я не боюсь вас. Однажды вы меня уже поколотили из ревности. Тогда вы меня любили. Это случилось на первой неделе нашего медового месяца, и я дала себя поколотить. А сегодня не дам! Нет, вы меня больше не любите, и ревную теперь я!
— А что ты сделаешь? — схватив девушку за кисть, осведомился Жильбер.
— Закричу так, что мадемуазель спросит, по какому праву вы даете Николь то, что принадлежит теперь ей. Говорю вам, отпустите меня.
Жильбер выпустил руку Николь. Затем, осторожно подняв лестницу, он приставил ее к стене флигеля, прямо под окошко Николь.
— Что делать — судьба, — проговорила девушка. — Лестница, предназначавшаяся для того, чтобы взять приступом спальню мадемуазель, теперь прекрасно выпустит вас из мансарды Николь Леге. Я польщена.
Николь, чувствуя себя сильнее, ликовала по этому поводу с той поспешностью, с какой женщины, так или иначе одержавшие верх, нередко празднуют победу, за что потом дорого платят.
Жильбер почувствовал двусмысленность своего положения и пошел вслед за девушкой, собираясь с силами для предстоящей борьбы. Но, как человек предусмотрительный, он прежде проверил два обстоятельства. Во-первых, проходя мимо окна гостиной, он убедился, что мадемуазель де Таверне еще там. Во-вторых, придя к Николь, удостоверился, что без особого риска сломать себе шею может встать на первую ступеньку лестницы и благополучно спуститься на землю.
По простоте убранства спальня Николь ничем не отличалась от других помещений дома. Это был просто-напросто чердак, стены которого были оклеены серой с зелеными разводами бумагой. Меблировку каморки составляли складная кровать и высокая герань, стоявшая у слухового окна. Кроме того, Андреа отдала Николь громадную коробку, которая служила ей одновременно комодом и столом.
Николь присела на краешек кровати, Жильбер — на угол коробки. Поднимаясь по лестнице, Николь успокоилась. Овладев собой, она почувствовала свою силу. Жильбера же все еще сотрясала дрожь; он никак не мог обрести хладнокровие и чувствовал, как в нем копится гнев, тогда как девушке постепенно удалось его подавить в себе.
Некоторое время Николь молча смотрела на Жильбера; взгляд ее выдавал сильное раздражение.
— Итак, вы любите мадемуазель и, стало быть, обманываете меня? — осведомилась наконец она.
— Кто вам сказал, что я люблю мадемуазель? — в свою очередь спросил Жильбер.
— Так вы же назначили ей свидание!
— Кто вам сказал, что я назначил свидание именно ей?
— К кому же вы шли — там, во флигеле? К чародею, что ли?
— Может быть. Вы же знаете, что я честолюбив.
— Скажите лучше — завистливы.
— Это две стороны одного и того же понятия.
— Давайте не превращать разговор о деле в разговор о понятиях. Вы меня больше не любите, не так ли?
— Нет, не так. Я вас люблю.
— Почему же вы избегаете меня?
— Потому что, встречая меня, вы всякий раз ищете со мной ссоры.
— Вот именно: я ищу ссоры, так как мы больше не встречаемся.
— Вы же знаете, что я всегда дичился людей и стремился к одиночеству.
— Ага, значит, к одиночеству поднимаются по лестнице. Извините, не знала.
По этому пункту Жильбер потерпел поражение.
— Полно, Жильбер, будьте откровенны, если можете, и признайтесь, что вы меня больше не любите. А может, вы любите нас обеих?
— А если это так, что вы скажете? — спросил Жильбер.
— Скажу, что это чудовищно.
— Вовсе нет, это просто ошибка.
— Ошибка вашего сердца?
— Нашего общества. Вам ведь известно, что есть страны, где у каждого мужчины по семь-восемь жен.
— Но они же не христиане! — нетерпеливо отозвалась Николь.
— Они философы, — надменно парировал Жильбер.
— Стало быть, господин философ, вы сочтете правильным, если я последую вашему примеру и заведу себе второго любовника?
— Мне не хотелось бы относиться к вам несправедливо, мучить вас, обуздывать движения вашего сердца… Святая свобода выражается прежде всего в свободе выбора. Смените предмет любви, Николь, я не стану принуждать вас к верности — по-моему, она несвойственна человеку.
— Вот видите! — вскричала Николь. — Вы меня не любите!
Жильбер был сильным спорщиком — и не потому, что блистал логикой: просто его ум отличался парадоксальностью. И потом, он знал хотя и мало, но все же больше Николь. Девушка читала лишь то, что казалось ей забавным, а Жильбер, кроме этого, читал еще то, что казалось ему полезным. Поэтому, пока длился спор, Жильбер постепенно обретал хладнокровие, тогда как Николь его теряла.
— У вас хорошая память, господин философ? — с иронической улыбкой поинтересовалась Николь.
— Иногда, — отвечал Жильбер.
— А вы помните, что вы мне сказали, когда пять месяцев назад мы возвратились с мадемуазель из монастыря Благовещения?
— Нет, напомните.
— Вы сказали мне: «Я беден». Это было в тот день, когда мы вместе читали «Танзая» под сводами старого полуразрушенного замка.
— Прекрасно, продолжайте.
— В те минуты вы дрожали, и весьма сильно.
— Вполне возможно: по натуре я робок, однако делаю все возможное, чтобы по примеру других избавиться от этого недостатка.
— И когда вы исправите все свои недостатки, то станете безупречным, — смеясь, проговорила Николь.
— По крайней мере сильным — ведь силу дает мудрость.
— Где вы это вычитали, скажите на милость?
— Какая вам разница? Вернитесь-ка лучше к тому, что я говорил вам в развалинах.
Николь почувствовала, что шаг за шагом теряет почву под ногами.
— Да, вы говорили: «Я беден, Николь, никто меня не любит, никто не знает, что у меня здесь что-то есть», — и прикладывали ладонь к сердцу.
— Ошибаетесь, Николь: если, говоря так, я и прикладывал к чему-то руку, то не к сердцу, а к голове. Сердце — это лишь нагнетательный насос, снабжающий кровью наши члены. Читайте «Философский словарь», статью «Сердце».
С этими словами Жильбер самодовольно выпрямился. Униженный перед Бальзамо, он показывал теперь свое превосходство перед Николь.
— Вы правы, Жильбер, кажется, вы тогда и в самом деле постучали пальцем по голове и проговорили: «Здесь со мною обращаются, словно с дворовой собакой, но даже Маон счастливей меня». А я вам ответила, что, дескать, зря они вас не любят, и, будь вы моим братом, я бы вас любила. И мне кажется, что слова эти шли у меня из сердца, а не из головы. Но, может, я и ошибаюсь — я ведь не читала «Философского словаря».
