истаяли, а белые капли вызывают исторжение остатков старческой субстанции. Молодость, подобная соку, что оживляет в мае деревья, поднимается под дряхлой корой и, так сказать, вырывается юным побегом на древнем стволе. Заметь, Ашарат, симптомы прекрасные: голос у меня слаб, я почти ничего не вижу, временами чувствую, что разум мой слабеет, переходы от жары к холоду стали для меня невыносимы, а это значит, что надо торопиться с изготовлением эликсира, чтобы в день моего второго пятидесятилетия я без затруднений перешел из столетнего возраста в двадцатилетний. Все ингредиенты подготовлены, перегонный куб сделан, не хватает лишь трех капель крови, о которых я тебе говорил.
Бальзамо от отвращения вздрогнул.
— Ладно, не надо младенца, — сказал Альтотас. — Вместо того, чтобы искать его, ты предпочитаешь запираться со своей возлюбленной.
— Вы же знаете, учитель, что Лоренца мне вовсе не возлюбленная, — возразил Бальзамо.
— Я вижу, ты надеешься внушить мне это, как внушаешь толпе. Хочешь заставить меня поверить в существование безгрешного существа. А ведь ты же мужчина.
— Клянусь вам, учитель, Лоренца чиста, как Пресвятая Богоматерь. Клянусь, ради души я пожертвовал всем — любовью, желаниями, земными наслаждениями. Я тоже вершу труд возрождения, но не для себя одного, а для всего мира.
— Безумец! Несчастный безумец! — вскричал Альтотас. — Ты, я вижу, намерен толковать о потрясениях среди букашек, о революциях муравьев, меж тем как я веду речь о вечной жизни, о вечной молодости!
— Которой возможно достичь лишь ценой чудовищного преступления и к тому же…
— Ты колеблешься, несчастный? Я вижу, колеблешься!
— Нет, учитель. Но раз вы не требуете младенца, скажите, что вам нужно.
— Мне нужно либо девственницу, либо девственника, все равно, но все-таки лучше девушку. Я открыл это благодаря сродству полов. Так что ищи да поторопись, у меня остается всего неделя.
— Хорошо, учитель, — сказал Бальзамо. — Я посмотрю, поищу.
В глазах старца вновь вспыхнула молния, еще грознее, чем прежде.
— Посмотришь! Поищешь! — закричал он. — Вот как ты отвечаешь! Впрочем, я ждал этого, но все равно потрясен. С каких это пор жалкий червяк, ничтожная тварь так отвечает своему творцу? А, ты думаешь, я лишился сил, думаешь, я повержен, думаешь, я умоляю тебя. Неужто ты настолько глуп, чтобы поверить, будто я в твоих руках? Да или нет, Ашарат? И не пытайся изобразить во взгляде замешательство или угрозу, я же вижу тебя насквозь и читаю в твоем сердце, а потому выношу тебе приговор и сам приведу его в исполнение.
— Учитель, поберегите себя, — сказал Бальзамо, — вы повредите себе, если будете так сильно гневаться.
— Отвечай!
— Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.
— Очень деликатный ответ, — с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.
— Другого я не могу дать, учитель, — отрезал Бальзамо.
Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.
— Да или нет? — крикнул он.
— Да, учитель, если найду, нет, если не найду.
— В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, — с угрожающей улыбкой произнес старик, — я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.
Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка, и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.
Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.
128. БОРЬБА
Бальзамо остановился, сердце его сжималось от горестных мыслей.
Мы говорим, горестных, а не гневных.
Недавний разговор с Альтотасом, видимо, заставил Бальзамо задуматься о ничтожности людских чаяний и утешил его гнев. Ему вспомнилась метода философа, который повторял про себя весь греческий алфавит, прежде чем прислушаться к голосу черной богини, советчицы Ахилла [98].
Несколько секунд он стоял у кушетки, спокойно и безмолвно глядя на спящую Лоренцу, после чего печально сказал себе: «Итак, если рассмотреть мое положение, оно таково: Лоренца меня ненавидит, она угрожала, что выдаст меня, и выдала, моя тайна больше не принадлежит мне, я отдал ее в руки этой женщины, а она разгласила ее; я похож на лису, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла себе ногу, так что охотник завтра сможет сказать: „Ага, лиса попалась, и скоро, живая или мертвая, она будет моя“.
И виновницей этого неслыханного бедствия, которое Альтотас даже не способен понять, отчего я ему о нем и не рассказал, бедствия, которое рушит все мои надежды на успех в этой стране, да и в целом мире, потому что Франция — душа мира, стал этот дивный кумир, это существо, спящее с кроткой улыбкой на устах. Я обязан этому злому гению позором и падением, а вскоре, быть может, она станет виновницей моего заточения, изгнания и смерти.
Выходит, — возбужденно продолжал рассуждать Бальзамо, — зло превысило добро, и Лоренца несет мне гибель.
Спи, о змея, чьи извивы так грациозны, но смертоносны, чья головка таит яд, спи, ибо когда ты проснешься, я буду вынужден тебя убить».
И Бальзамо с мрачной улыбкой медленно приблизился к Лоренце, чьи глаза, исполненные неги, открывались навстречу ему, как раскрываются при первых лучах восходящего солнца вьюнок и подсолнечник.
«Увы, — подумал Бальзамо, — и все же мне придется навсегда закрыть эти глаза, которые смотрят сейчас на меня с такой нежностью, но в которых, как только угаснет сияние любви, начинают сверкать молнии».
Лоренца ласково улыбнулась, приоткрыв в улыбке два ряда жемчужных зубов.
«Но ведь, казнив ту, что ненавидит меня, — подумал Бальзамо, — я убью и ту, что меня любит».
И сердце его преисполнилось глубокой скорбью, странным образом смешанной со смутным желанием.
— Нет, — пробормотал он, — вотще я вынес приговор, напрасно грожу: у меня никогда не хватит духа убить ее. Нет, она будет жить, но жить, не пробуждаясь, жить призрачной жизнью, которая будет для нее счастьем, поскольку истинная несет ей отчаяние. Я сделаю ее счастливой! Ну а все прочее не имеет значения… У нее будет только одна жизнь, которую я сотворю для нее, в которой она любит меня, жизнь, которой она живет в этот миг.
Бальзамо ласковым взглядом ответил на влюбленный взгляд Лоренцы и медленно положил ей на
