удерживают меня, словно неразрывная цепь, пламенный взгляд говорит: „Не уходи“, нежный голос шепчет: „Будь со мной“».
И Бальзамо вновь обретал уверенность в себе и в своем тайном знании.
Да и впрямь, почему магический секрет, на котором зиждется все его могущество, должен вдруг ни с того ни с сего превратиться в тень, достойную лишь растаять в небытии, словно забытое воспоминание или дым угасшего костра? Что же касается его, то Лоренца никогда еще не была так прозорлива, так ясновидяща: она мгновенно воспринимала любую мысль, возникавшую у него в мозгу, либо чувство, волнующее его сердце.
Оставалось выяснить одно — не является ли эта прозорливость лишь следствием душевного созвучия, ограничивается ли она только кругом, заключающим Бальзамо и Лоренцу, очерченным их любовью и заполненным ее светом, и способны ли очи души этой новой Евы, очи, столь проницательные прежде, до ее грехопадения, и теперь провидеть сквозь мрак.
Однако Бальзамо боялся произвести решающий опыт, он лишь надеялся, и надежда увенчивала его, растворявшегося в своем счастье, звездной короной.
Иногда Лоренца с кроткой печалью говорила ему:
— Ашарат, ты думаешь о другой женщине, о женщине Севера, женщине со светлыми волосами и голубыми глазами. Ах, Ашарат, в твоих мыслях эта женщина всегда идет рядом со мной.
Бальзамо с нежностью спрашивал Лоренцу:
— И ты видишь это во мне?
— Да, так же ясно, как если бы я смотрела в зеркало.
— Но тогда ты должна знать, с любовью ли я думаю о ней. Читай же в моем сердце, милая Лоренца!
— Нет, — качая головой, отвечала Лоренца, — я знаю, ты не любишь ее, но ты делишь свои мысли между нами, как в те времена, когда Лоренца Феличани терзала тебя, та злая Лоренца, которая теперь спит и не хочет просыпаться.
— О нет, любовь моя, — вскричал Бальзамо, — я думаю лишь о тебе, во всяком случае, в сердце моем только ты! Разве я теперь не забыл обо всем, разве не забросил опыты, политику, труды?
— И совершенно зря, — возразила Лоренца. — Я могла бы помогать тебе в твоих трудах.
— Каким образом?
— Разве ты не запирался на целые часы у себя в лаборатории?
— Да, но теперь я отказался от этих бесполезных опытов. То были бы часы, вычеркнутые из моей жизни, потому что в это время я не видел бы тебя.
— А почему бы мне не быть рядом с тобой в твоих трудах, как и в любви? Почему бы мне не сделать тебя всемогущим так же, как я делаю тебя счастливым?
— Потому что моя Лоренца прекрасна, и с этим никто не посмеет спорить, но она ничего не знает. Красоту и любовь дарит Бог, но знания дает одна лишь наука.
— Душа знает все.
— Так, значит, ты действительно видишь глазами души?
— Да.
— И сможешь быть моим проводником в поисках философского камня?
— Несомненно.
— Тогда идем.
И Бальзамо, обняв Лоренцу за талию, повел ее в лабораторию.
Огромная печь, к которой уже четыре дня никто не подходил, погасла.
На решетках стояли остывшие тигли.
Лоренца смотрела на все эти странные инструменты, последние изощрения умирающей алхимии, без всякого удивления: казалось, ей было известно назначение каждого из них.
— Ты пытаешься получить золото? — с улыбкой спросила она.
— Да.
— А в тиглях препараты на разных ступенях?
— Да, только они все брошены и пропали, но я ничуть о них не жалею.
— И совершенно прав: твое золото всегда будет оказываться всего лишь окрашенным меркурием[102]. Возможно, тебе и удастся сделать его твердым, но преобразовать — нет.
— Но разве нельзя сделать золото?
— Нет.
— Однако же Даниил Трансильванский продал Козимо Первому[103] за двадцать тысяч дукатов рецепт превращения металлов.
— Даниил Трансильванский надул Козимо Первого.
— А саксонец Пайкен, приговоренный к смерти Карлом Вторым[104] , купил себе жизнь, превратив свинцовый слиток в золотой, который потянул на сорок дукатов, и из части этого золота была выбита медаль к вящей славе искусного алхимика.
— Искусный алхимик оказался искусным фокусником. Он подменил свинец золотым слитком. Для тебя, Ашарат, самый верный способ получать золото — это переплавлять в слитки, как ты это и делаешь, сокровища, которые твои рабы доставляют тебе со всех четырех сторон света.
Бальзамо задумался.
— Выходит, трансмутация[105] металлов невозможна? — спросил он.
— Невозможна.
— Ну а алмазы? — поинтересовался Бальзамо.
— Алмазы — другое дело.
— Значит, алмаз сделать можно?
— Да, потому что получение алмаза не означает трансмутации одного вещества в другое, а всегда лишь простое видоизменение одного и того же известного элемента.
— И ты знаешь элемент, из которого состоит алмаз?
— Разумеется. Алмаз — это кристаллизованный уголь.
Пораженный Бальзамо замер. Ослепительный, неожиданный, небывалой яркости свет вспыхнул у него перед глазами, и он, словно боясь ослепнуть, прикрыл их рукой.
— Господи, — пробормотал он. — Господи, ты без меры даришь меня, значит, мне грозит какая-то беда. Господи, какое же драгоценное кольцо бросить мне в море[106], чтобы отвести твою ревность? Достаточно, Лоренца, на сегодня достаточно.
— Но разве я не принадлежу тебе? Говори мне, приказывай.
— Да, да, принадлежишь, но пойдем, пойдем.
Бальзамо увлек Лоренцу из лаборатории, прошел через комнату, украшенную шкурами, и, не обратив внимания на легкий скрип, раздававшийся наверху, провел ее в комнату с зарешеченными окнами.
— Ну как, любимый мой Бальзамо, доволен ты своей Лоренцей?
— О, да, — ответил он.
— Чего же ты боишься? Скажи мне.
Бальзамо молитвенно сложил руки и с выражением ужаса, которое вряд ли заметил бы наблюдатель, непривычный читать в его душе, взглянул на Лоренцу.
— А я ведь едва не убил этого ангела, — пробормотал он, — и сам едва не умер от отчаяния, решая задачу, как стать одновременно могущественным и счастливым. Я забыл, что пределы возможного всегда шире горизонта, очерченного нынешним состоянием науки, что большинство истин, ставших общим достоянием, поначалу почитались пустыми мечтаниями. Я думал, что знаю все, а ничего не знал!
Лоренца улыбнулась.
— Ах, Лоренца, — продолжал Бальзамо, — наконец-то осуществился таинственный замысел Творца, создавшего женщину из плоти мужчины и заповедавшего иметь только одно сердце на двоих! Для меня возродилась Ева, которая будет думать в лад со мной и жизнь которой висит на нити, что я держу в своей руке. Боже мой, это слишком для одного человека, и я изнемогаю под бременем твоей доброты.
