словах, что я сказала ему на прощание, побоялся вызвать мое недовольство, обвиняя вас. Он стал упирать на недоброжелательность прусского короля к Франции, на стремление иных умов использовать сверхъестественное для подготовки мятежа. Одним словом, с помощью расшифрованных бумаг он объявил множество людей преступниками.
— В каком же преступлении он их обвинил?
— В каком? Граф, вы хотите, чтобы я выдала государственную тайну?
— Сударыня, это наша тайна. Можете быть спокойны, вы ничем не рискуете. Мне кажется, молчать в моих интересах.
— Да, граф, в ваших интересах. Господин де Сартин хотел доказать существование многочисленной могущественной секты, состоящей из отчаянных, хитрых и решительных адептов, которая втайне подрывает почтение к его величеству, распространяя о нем всевозможные слухи.
— Какие, например?
— Например, будто его величество виновен в том, что его народ голодает.
— И что на это ответил король?
— Как всегда, шуткой.
Бальзамо с облегчением вздохнул и поинтересовался:
— И что же это была за шутка?
— Король сказал: «Раз меня обвиняют в том, что я морю голодом свой народ, я берусь взять на свое иждивение всех распускающих этот слух и, более того, предоставлю им жилье в своей Бастилии».
Бальзамо почувствовал, как у него по спине пробежал холодок, однако он продолжал улыбаться.
— А дальше?
— Король с улыбкой спросил мое мнение. «Государь, — заявила я, — никто не заставит меня поверить, будто эти черные значки, которые показывает вам господин де Сартин, утверждают, что вы плохой король». Начальник полиции начал протестовать. «Разве что они являются доказательством, — добавила я, — что ваши люди не умеют читать».
— И что же король, графиня? — осведомился Бальзамо.
— Сказал, что я, вероятно, права, но что господин де Сартин тоже прав.
— Ну и?..
— Было принесено множество именных королевских указов о заключении, и тут я увидела, что среди них господин де Сартин пытается подсунуть указ с вашим именем. Я вмешалась и объявила ему: «Сударь, можете арестовать хоть весь Париж, ежели вам угодно, это ваша должность, но пусть никто не пробует даже пальцем коснуться моих друзей!» «Ого! — воскликнул король. — Она гневается. Сартин, берегитесь». «Государь, — вскричал господин де Сартин, — интересы королевства…» «Послушайте-ка, — покраснев от ярости, отчеканила я, — вы как будто не Сюлли[108], а я вам не Габриель[109]». «Графиня, но короля хотят убить, как убили Генриха Четвертого».
Король тут же залился бледностью, вздрогнул и схватился рукой за голову.
Я почувствовала, что проигрываю.
«Государь, — объявила я ему, — позвольте этому господину продолжить, его люди, надо думать, вычитали в этих шифрах, что я тоже участвую в заговоре против вас».
И я вышла.
Но это, дорогой граф, было на следующий день после любовного напитка, и мое присутствие для короля было дороже присутствия господина де Сартина. Король побежал следом за мной. «Графиня, ради Бога, не сердитесь!» — воскликнул он. «Тогда прогоните, государь, этого мерзкого человека, от него воняет тюрьмой». «Ладно, Сартин, ступайте», — пожав плечами, велел король. «А я запрещаю вам на будущее не только являться ко мне, но даже кланяться», — добавила я.
И тут наш начальник полиции потерял голову. Он подбежал и униженно поцеловал мне руку. «Хорошо, графиня, будь по-вашему, — сказал он, — но вы губите государство. Мои агенты не тронут вашего протеже, раз уж вы так стоите за него».
Бальзамо, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.
— Так вот как вы благодарите меня, — упрекнула его графиня, — за то, что я избавила вас от знакомства с Бастилией, что было бы не только несправедливо по отношению к вам, но и крайне неприятно.
Ни слова не произнося, Бальзамо вынул из кармана флакон с красной, как кровь, жидкостью.
— Примите, сударыня, — сказал он. — За свободу, которую вы мне подарили, я дарю вам двадцать дополнительных лет молодости.
Графиня сунула флакон за вырез корсажа и, радостная и торжествующая, ушла.
Бальзамо продолжал стоять и о чем-то думал.
— Возможно, они были бы спасены, — произнес он наконец, — если бы не женское кокетство. Ножка этой блудницы столкнула их в бездну. Поистине, с нами Бог.
131. КРОВЬ
За г-жой Дюбарри еще не захлопнулась дверь дома, а Бальзамо уже поднимался по потайной лестнице в комнату, устланную шкурами.
Разговор с графиней затянулся, и поспешность Бальзамо объяснялась двумя причинами.
Во-первых, ему хотелось поскорее увидеть Лоренцу. Во-вторых, он боялся, как бы она не утомилась; в ее новой жизни не могло быть места для скуки, а вот утомление могло перевести ее, как это несколько раз случалось, из магнетического сна в состояние экстаза.
Однако после экстаза почти всегда случался нервный припадок, доводивший Лоренцу до изнеможения, если только Бальзамо не успевал вмешаться, устанавливая с помощью подкрепляющего магнетического флюида равновесие между противоположными силами организма.
Закрыв дверь, Бальзамо сразу бросил взгляд на софу, на которой он оставил Лоренцу.
Там ее не было.
И лишь тонкая кашемировая шаль, расшитая золотыми цветами, одиноко лежала на подушках, как бы свидетельствуя, что Лоренца была в этой комнате, что она тут отдыхала.
Бальзамо замер, не сводя глаз с пустой софы. Быть может, Лоренце стало нехорошо от странного запаха, стоящего в комнате и сейчас быть может, совершенно безотчетно, машинально, по привычке, сохранившейся от ее былой, реальной жизни, она переменила место.
У Бальзамо сразу мелькнула мысль, что Лоренца пошла в лабораторию, куда совсем недавно он ее водил.
Он кинулся туда. По первому впечатлению лаборатория была пуста, однако Лоренца спокойно могла укрыться и в тени огромной печи, и за любым восточным ковром.
Бальзамо приподнял все ковры, обошел вокруг печи, но нигде не было и следа Лоренцы.
Оставалась ее комната, куда, вероятней всего, она и вернулась.
Эта комната казалась Лоренце тюрьмой, только когда она бодрствовала.
Он ринулся туда, но увидел, что потайной ход закрыт.
Но это отнюдь не доказывало, что Лоренца не могла пройти через него. Вполне возможно, в своем вещем сне Лоренца вспомнила про тайный механизм, а вспомнив, подчинилась сонной галлюцинации, недостаточно тщательно изглаженной из ее мозга.
Бальзамо нажал на пружину.
Комната, как и лаборатория, была пуста; похоже, Лоренца даже не входила в нее.
И тогда мучительная мысль, мысль, как мы знаем, уже давно точившая его сердце, перечеркнула все упования, все надежды счастливого возлюбленного.
Лоренца играла; она притворялась, будто спит, развеяла подозрения, тревоги, усыпила бдительность супруга и при первой возможности обрести свободу снова бежала, куда более уверенная в успехе своего предприятия и обладающая куда большим опытом, чем при первой и даже второй попытке.
