И под его нахмуренным лбом стали возникать самые гнусные предположения, которые вогнали бы в краску бедную Андреа.
136. ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ
Ришелье, как и обещал, отважно предстал пред очи его величества в тот самый момент, когда принц Конде подавал королю рубашку.
Увидев маршала, король так резко отвернулся от него, что рубашка едва не упала на пол, а удивленный принц отшатнулся.
— Прошу прощения, кузен, — извинился Людовик XV, давая понять принцу, что это резкое движение не имело к нему никакого отношения.
Таким образом Ришелье понял, что король гневается на него.
Но поскольку герцог решил даже намеренно, если в том будет необходимость, вызвать королевский гнев, чтобы потом был повод объясниться, он сменил, как при Фонтенуа[117] , позицию и встал так, чтобы король, направляясь к себе в кабинет, не смог миновать его.
Король, не видя более маршала, вновь заговорил милостиво и благосклонно, оделся, распорядился относительно охоты в Марли и долго советовался насчет нее с кузеном, поскольку Конде всегда слыли великолепными охотниками.
Но когда все придворные удалились, король отправился в кабинет и увидел Ришелье, который отвесил ему самый изящный после Лозена поклон, а как известно, по части изящества поклонов с Лозеном никто сравниться не мог.
Людовик чуть ли не в замешательстве остановился.
— Господин де Ришелье, вы еще здесь? — спросил он.
— Да, государь, и всегда готов служить вашему величеству.
— Вы что же, не покидаете Версаль?
— За сорок лет, государь, крайне редко случалось, чтобы я уезжал отсюда не ради службы вашему величеству.
Король подошел к маршалу.
— Вы чего-то хотите от меня, не так ли? — сказал он.
— Я, государь? — улыбнулся Ришелье. — Чего еще мне хотеть?
— Но вы, герцог, черт возьми, преследуете меня! Я вижу это.
— Да, государь, своей любовью и почтением. Благодарю вас, государь.
— Вы притворяетесь, будто не понимаете меня, а меж тем вы все прекрасно соображаете. Так вот знайте, господин маршал, мне нечего вам сказать.
— Нечего, государь?
— Совершенно нечего.
Но герцог заранее приготовился ко всему.
— Государь, — начал он, — я всегда имел счастье говорить себе в душе и в мыслях, что мои рвение и преданность королю совершенно бескорыстны, это был главнейший мой принцип все сорок лет, о которых я только что упоминал вашему величеству, так что ни один завистник не посмеет сказать, будто король хоть что-то пожаловал мне. С этой стороны моя репутация безукоризненна.
— Хорошо, герцог, просите, что вам нужно, но только побыстрей.
— Государь, мне совершенно ничего не нужно, и сейчас я ограничусь лишь тем, что буду умолять ваше величество…
— О чем?
— Соблаговолите допустить желающего выразить благодарность…
— Кого еще?
— Человека, который бесконечно обязан вашему величеству.
— Но кто он?
— Некто, государь, кому ваше величество оказали безмерную честь… Он удостоился сидеть за столом вашего величества, наслаждался изящной беседой, исполненной той прелестной живости, что делает ваше величество божественным сотрапезником, а такое невозможно забыть.
— Вы прямо-таки златоуст, господин Ришелье.
— О, государь!
— Короче, о ком вы говорите?
— О моем друге Таверне.
— О вашем друге! — возопил король.
— Прошу прощения, государь.
— Таверне! — повторил король с неким оттенком ужаса, весьма поразившим герцога.
— Что вы хотите, государь, он — мой старый товарищ, — Ришелье на миг остановился. — Мы с ним вместе служили под командованием Виллара[118], — Ришелье вновь остановился. — Вы же знаете, государь, в свете другом принято называть всякого, с кем знаком и не находишься во вражде, так что чаще всего это слово почти ничего не значит.
— Это опасное слово, герцог, и употреблять его следует с величайшей осторожностью, — язвительно заметил король.
— Советы вашего величества — подлинная сокровищница мудрости. И все же господин де Таверне…
— Господин де Таверне — безнравственная личность.
— Слово дворянина, государь, нечто подобное я подозревал, — заявил Ришелье.
— Он, господин маршал, человек, лишенный тонкости.
— Относительно его тонкости я ничего не могу сказать вашему величеству: я не поручусь, что знаю его с этой стороны.
— Как! Вы не ручаетесь за тонкость вашего друга, с которым служили под командой Виллара, наконец, человека, которого вы мне представили? Но вы же его знаете!
— Его, государь, да, но вот тонок ли он — нет. Сюлли рассказывал вашему пращуру Генриху Четвертому, что видел, как из того выходила лихорадка, одетая в зеленое платье. Я же всепокорнейше вынужден признаться, что никогда не знал, в какие цвета одевается тонкость де Таверне.
— В таком случае, маршал, я заверяю вас, что он гнусный человек и играл гнусную роль.
— Раз ваше величество говорит мне это…
— Да, маршал, говорю.
— Что ж, говоря это, ваше величество весьма облегчает мое положение. Да, я признаю, Таверне отнюдь не воплощение тонкости, и я догадывался об этом. Но пока ваше величество не соизволили еще высказать свое мнение…
— Вот оно, сударь: он мне отвратителен.
— Итак, приговор произнесен. Но, к счастью для этого бедняги, за него будет подано вашему величеству неотразимое ходатайство.
— Что вы хотите этим сказать?
— Если отец имел несчастье не понравиться королю…
— И весьма.
— Я не собираюсь защищать его, государь.
— Тогда о ком же вы говорите?
— Я говорю о некоем ангеле с голубыми глазами и светлыми волосами…
— Я не понимаю вас, герцог.
— О, само собой разумеется, государь.
— Тем не менее я хотел бы уяснить, что вы имеете в виду.
— Непосвященный вроде меня, государь, трепещет при мысли, что он смеет приподнять уголок покрова, скрывающего столько сладостных любовных тайн, но, повторяю, пока Таверне ничуть не обязан
